В сказках Золушка не бежит спозаранку возвращать обновку с туфельками, заодно поеживаясь от страха, что некий бдительный продавец выявит изъян и откажется принимать товар обратно.
Несмотря на сказочные яства и вина, особым волшебством на ужине не пахло. На них продолжали пялить глаза. Поди попробуй расслабиться и отдохнуть, когда сидишь как в аквариуме. И дело вовсе не в Максвелле: тот был заботлив – временами даже чересчур: слушал с интересом, иногда открывал блокнот и ломкой, паучьей скорописью делал пометки, словно конспектировал. Не романтический ужин, а скорее собеседование в особо неформальной обстановке. О себе кавалер говорил скупо, не добавив ничего, о чем бы уже не писалось в «желтой прессе». Зато Пенни на нервной почве болтала без умолку и, будто страшась пауз, заполняла их рассказами о родителях – Миртл и Артуре, типичных обитателях пригородной жилой застройки. Пустилась в воспоминания о студенческой юности, поведала про своего обожаемого питомца, скотч-терьера Димпи, и его безвременной кончине в прошлом году.
Максвелл слушал сбивчивый монолог с вежливой улыбкой. Спасибо официантам, чье периодическое появление давало Пенни небольшую передышку.
– С позволения мадам… – официант грациозно повел рукой, затянутой в белую перчатку, – очень рекомендую наши фирменные суси коббсира.
Пенни победно улыбнулась:
– Звучит заманчиво.
Максвелл вопросительно поднял бровь:
– Вы ведь знаете, что это сырые гребешки аоя́ги?
Нет, этого она не знала. Более того, Максвелл, сам того не подозревая, спас ей жизнь. У Пенни была чудовищная аллергия на моллюсков. Один сочный кусочек фирменного блюда – и лежать бы ее раздутому трупу на полу. Видя, что спутница встревожена, Максвелл мгновенно сориентировался, заявив:
– Принесите даме куриную запеканку с брокколи.
Слава богу, хоть кому-то не наплевать. Изо рта вновь полился бессвязный рассказ.
Она понимала, что выглядит глупо, но остановиться не могла. Впервые на нее обратили внимание, по крайней мере в Нью-Йорке. Здесь, вдали от дома, родительские чаяния сменились ее личным беспросветным отчаянием. Вечерами Пенни отправлялась блуждать по окрестностям и ходила до тех пор, пока город не засыпал, а ноги не начинали гудеть от усталости. Она бродила по Верхнему Ист-Сайду, мимо дремавших домов с недремлющими швейцарами, чей взгляд провожал ее из роскошных вестибюлей. Горделивые здания, шикарные апартаменты, предел мечтаний всех и каждого. Можно сказать, Пенни пыталась внушить себе, что вожделеет того же. Потому как на деле все было не так. Она лишь притворялась, что хочет бриллианты от «Картье» и меха с витрин «Блумингдейла».
Ее не прельщали атрибуты успеха. Нет, Пенни жаждала настоящей власти, хотя и сама полагала свои амбиции бредовыми.
Вдобавок ее не интересовало ничего из того, что хотелось прочим женщинам. В них словно бес вселялся, заставляя роем гоняться за мирскими благами. И это тревожило, вынуждало ощущать себя пчелкой-отщепенкой, которой заказан доступ в некий улей. Если девушка ровно дышит к героям киноэкрана и ароматическим свечкам, с ней, похоже, что-то не так.
Изо дня в день она наблюдала, как адвокатессы или властные бизнес-руководительницы яростно терзают мобильники, тявкают приказы в трубку – и все без тени прогрессивных устремлений, эдакой просвещенности. С известных пор их карьера утратила ореол уникальности. Пенни же стремилась выйти за рамки рефлекторных условностей, навязываемых текущей гендерной политикой.
За десертом Пенни Харриган призналась, что сама не знает, чего хочет.
Адвокатура не была пределом ее мечтаний. В подростковом возрасте все – родители, учителя, исповедник – наперебой внушали ей, что человеку необходима цель и план ее достижения. Главное – чему-то себя посвятить. Карьеру адвоката она выбрала наугад, вытянула вслепую, как фант из шляпы. Если оставить в стороне Хайнд с ее президентством, карьера адвокатессы вдохновляла не больше, чем перспектива щеголять в собольем манто, ведя на поводке двух афганских борзых с бриллиантовыми ошейниками на Верди в Метрополитен-опера. Нет, положа руку на сердце, призналась Пенни, она не знает, чего хочет, зато ей известно другое: ее ждет некая поистине славная судьба, причем очень скоро.
Максвелл не стал расспрашивать да уточнять, однако слушал внимательно. Вглядывался в нее, будто запоминая. В перерыве между закусками и салатом он снова достал блокнотик, в котором делал пометки перед ее приходом, и открыл его на чистой странице. Снял серебряный колпачок с авторучки и принялся записывать – по всей видимости, ее страхи. Наверняка не скажешь: слишком мелким, почти микроскопическим был почерк. Непрерывная писанина выдавала в Максвелле либо отъявленного хама, либо человека на редкость чуткого и отзывчивого.
Сам факт, что за ней конспектировали, заставлял стесняться, но остановить поток откровений не мог: словно прорвало шлюз. Пенни впервые призналась кому-то, что жизнь застопорилась. Прожив двадцать пять лет паинькой-отличницей, она вдруг угодила в чудовищный тупик. Исчерпала свой внутренний потенциал. Пенни все говорила и говорила, хотя понимала, что им с Максвеллом вряд ли суждено встретиться снова. Лучшего исповедника и желать нельзя.
Напряжение наконец спало. Под пристальным взглядом мужчины Пенни расцвела. Похорошела. Осмелев от его внимания, качала головой, чтобы затанцевали сережки. Томно прижимала руку к груди, касаясь кончиками пальцев вьющегося нефритового дракона. Украшения напоминали, как ей повезло с подругами.
Голубые глаза Максвелла неотступно следили за каждым ее жестом. Он улыбался и не перебивал. Не отрывая встречного взгляда, он тем не менее продолжал строчить в блокноте.
Максвелл выглядел чуть ли не влюбленным. И не из-за минутной вспышки страсти. Любовь с первого взгляда тут тоже ни при чем. Нет, его явно очаровывал звук ее голоса. Он подавался вперед всем корпусом, будто целую жизнь искал только ее и теперь нашел.
Вот какого внимания Пенни хотела от мира. Чтобы повсюду ее знали и любили. О чем и не замедлила объявить. Вопрос лишь, как добиться всенародного признания. Для этого требовался учитель, наставник – словом, тот, кто поможет ей раскрыться.
Стоя перед запертой дверью бутика, Пенни специально держала фирменный чехол с платьем повыше, чтобы ненароком не подмести тротуар. Перед глазами одно за другим проплывали все те изысканные блюда, насладиться которыми ей так и не довелось. Уж слишком она боялась посадить пятно. Одно неловкое движение – и потом пять лет будешь расплачиваться за собственную неуклюжесть.
Когда привратник в «Бонвит Теллер» щелкнул замком, Пенни бросилась в знакомый отдел, где стояла та самая продавщица, что обслуживала ее меньше суток назад. Протянув чехол, Пенни собрала волю в кулак и отчеканила:
– Оформите, пожалуйста, возврат.
Продавщица положила вещь на прилавок, расстегнула «молнию» и принялась изучать атласные складки.
– Понимаете, дома примерила, – Пенни досадливо взмахнула рукой, – ну совсем не то.
Продавщица встряхнула и разгладила подол, тщательно осмотрела швы.
– Только примерили и все? – уточнила она.
– Да, – откликнулась Пенни, покрывшись испариной. Вдруг ее изобличит затяжка или следы пота?
– Вы уверены? Может, все-таки сходили куда-то на ужин? – без улыбки наседала та.
Ну точно – нашла винное пятно! Или каплю шоколадного мусса. А может, унюхала табачный дым или парфюм. Возможно, всему виной воображение, но Пенни вдруг почудилось, что магазин битком набит людьми, и все – от посетителей до продавцов и последнего охранника – прислушиваются к их разговору.
– Уверена, – не сдавалась Пенни, хотя внутри все помертвело.
– И в «Ше ромен» не надевали?
– Нет, – пискнула девушка.
Продавщица подарила ей суровый взгляд.
– Хотела бы вам кое-что показать. – Убрав платье обратно в чехол, она порылась под прилавком и достала свежий выпуск «Нью-Йорк пост». «Ботаник раскручивает Доткомовскую Золушку», гласил заголовок.
По соседству с громадными буквами помещалась цветная фотография: Пенни с Максвеллом за столиком. Напротив друг друга. Локтем к локтю. Тут не отопрешься, платье она надевала.
– Позволю себе заметить, мисс, – проговорила продавщица тоном, не сулящим ничего хорошего, – это совершенно неприемлемо!
Все, попалась! Пенни быстренько подсчитала в уме. С учетом цены и текущего процента по кредиту, за платье удастся расплатиться годам эдак к сорока.
– За такую рекламу, – строго выговаривала продавщица, – «Дольче и Габбана» сами должны вам приплачивать. – Перегнувшись через стойку, она перешла на заговорщицкий шепот: – «Прада». «Фенди». «Гермес». Да они в очередь на вас выстроятся! – Залихватское подмигивание. – Ничего, не волнуйтесь, я все устрою. Свяжусь с кем надо, так что, если планируете и впредь встречаться с мистером Максвеллом, эти бренды вас озолотят.
