– Как здорово, – снова прошептала она.
– Смотри! Поворачиваем, – пробормотал Володя, поднимая правое весло.
Лодка понеслась правее и с ходу врезалась в камыши…
Он стал целовать ее тут же, как только бросил весла, целовать в шею, в губы, в глаза, а лодка еще ползла по инерции, хрустела камышами. Марина не противилась, а лишь прикрыла глаза, оцепенев. Его губы были горячи, требовательны и умелы, рука, пройдясь по коленям, проворно забралась в трусики.
Он сосал ее мочки, губы, язык, не вынимая руки из трусов, и лавина сладкого оцепенения обрушилась на нее. Опять, как и тогда, в душной избенке старика-пасечника, Марина оказалась на горячих мужских коленях, безжалостно раздвинувших ее стройные ноги. И опять вошло в нее что-то горячее, опять стало больно, муторно, сладко.
Застонав, она открыла глаза.
Его плечо, его щека, его покрасневшая, приросшая к щеке мочка…
Прямо за камышами поднялась чайка и с громким писком закружилась по небу, разглядывая сопряженных мужчину и девочку в пионерских галстуках, белую отмель, труп отца, толпу баб, пишущего участкового.
– У нас тут кладбище аккуратное…
Туфли матери вязли в песке.
Грудь старшего пионервожатого покрывали бесцветные волосы.
Марина рыдала, шершавые пальцы зажимали ей рот.
Прибой дотянулся до пыльного сапога участкового, слизнул с него пыль, заставив заблестеть на только что выглянувшем солнце…
Ее звали Мария. Маша. Машенька.
Волны земной любви… Они исходили от нее, незримые, теплые и упругие, как пенящийся морской прибой.
Первая любовь обрушилась на Марину в пятнадцать, когда необычайно жаркое лето свернуло листву московских тополей, размягчило асфальт, пахнуло печным жаром из раскаленных дворов.
Три месяца назад умер Игорь Валентинович, в Ленинграде родился Маринин брат Николай, в соседнем двухэтажном доме был яростный пожар, сожравший девять квартир, Володька Хомутов уехал с родителями на Кубу, Марина экстерном заканчивала музыкальную школу.
– Будь умницей, с тетей Верой повежливей, не дури, занимайся, дверь запирай, когда уходишь, – бабушка еще раз посмотрелась в свое любимое зеркало, поцеловала Марину в лоб и, сдвинув к локтю надетую на руку сумочку, зацокала к двери.
Узкоплечий, но коренастый племянник дяди Володи поднял перетянутый ремнями зеленый чемодан, подмигнул Марине и, изогнувшись, отставляя руку, двинулся следом.
Отстранив лениво колышащийся тюль, Марина вышла на балкон. Внизу стояла зеленая «Победа», белобрысый шофер, загнав папиросу в угол хмурого рта, открывал багажник. Появилась бабушкина соломенная шляпка, выплыл скособочившийся Рома. Прищурившись, бабушка помахала Марине:
– На улице осторожней! У Веры допоздна не сиди!
Широко расставив ноги, Рома опустил чемодан в черную дыру, шофер запоздало двинулся помочь ему. Потом все трое исчезли в машине, она заурчала и, раздвинув играющих в расшибец мальчишек, уползла под арку.
Марина вернулась в прохладную комнату, скинула тапочки и босая запрыгала на липком от растопившейся мастики паркете:
– Одна! Одна! Одна!
Ее отражение прыгало в бабушкином трюмо: белое коротенькое платье в синий горошек, вьющиеся каштановые волосы до плеч, худые загорелые руки.
Бабушка уехала на две недели, оставила соседке семьдесят рублей с просьбой «посматривать».
Марина подбежала к телефону, набрала номер.
– Але? – нараспев протянула Вера.
– Вер! Бабуля уехала.
– Уже?
– Ага.
– Счастливая. Ну че, ты придешь?
– Конечно.
– Приходи пораньше, поможешь торт сделать.
– Какой?
– Ореховый.
– С кремом?
– Обязательно…
– Вер, а кто еще будет?
– Танька, Ольга и ты. Может, Мишка с Олегом зайдут.
– Нормально.
– Приходи… Щас, мам, иду… ну, пока, Марин.
– Пока.
Марина положила трубку, села к инструменту, полистала ноты.
С балкона сквозь тюль текла жара, внизу кричали мальчишки, клавиши пахли нагретой слоновой костью, большие часы, висящие над пианино, громко тикали. Лукавые четверти мазурки были хорошо знакомы, но играть не хотелось.
Разыскав брошенные тапочки, Марина сбегала к соседке.
– Только ты сразу не трать, Мариночка, – нравоучительно склонила голову набок Вероника Евгеньевна, протягивая сложенную пополам десятку. – Кушать у тебя есть что?
– Бабуля на неделю наготовила.
– Держи в холодильнике, а то прокиснет в момент…
– Я знаю, теть Вер.
Марина купила на Петровке три пачки серебристого, покрытого изморозью эскимо, одну съела, запивая ледяной, бьющей в нос газировкой, две другие сунула в пакет с тремястами граммами развесного шоколада и побежала домой.
Сунув шоколад с мороженым в холодильник, пошла в ГУМ, толкаясь в потной толпе, купила Верке пластинку Караклаич, голубую шапочку для купания и капроновые чулки.
Пухлой веснушчатой Вере исполнялось пятнадцать, Марина была на полмесяца старше…
– Мы уже все скомбинировали! – похвалилась Вера, распахивая дверь и с треском вырывая зубами из яблока добрую треть. – Навай… пноходи…
– Прожуй, подавишься, – усмехнулась Марина, перешагивая обитый войлоком порог.
– Угу…
Они прошли в комнату, посреди которой посверкивал стеклом накрытый стол. На кухне что-то громко жарилось, и в чаду мелькала оплывшая фигура Вериной мамы.
– Ух ты, платье милое какое, – проговорила Вера, глотая и слегка кривя смешливые губы. – Софи Лорен прямо…
Марина опустилась на диван, стала распаковывать большой сверток.
Она была в белом, матерью сшитом платье, волосы перехватила белой лентой, слегка напудрилась из фарфоровой пудреницы и подкрасила губы бабушкиной розовой помадой.
– Эт что, мне все? – хихикнула Вера, присаживаясь рядом.
– Тебе. Держи.
Марина сунула ей пластинку.
– Эт кто?
– Караклаич.
– Во, спасибо. Давай заведем…
– И вот еще, погоди…
– Шапочка! У меня нет, как раз…
– И вот. Тоже тебе.
– Ну, Маринк, куда мне столько…
– А главное – гляди… закрой глаза…
Вера сморщилась и отвернулась, тряхнув длинной косой.
Марина положила ей на колени небольшой альбом для марок.
– Ой, Марин, спасибо…
– Расти большой, не будь лапшой… в общем, поздравляю…
Марина чмокнула ее в щеку и пошла на кухню:
– Здрасьте, теть Наташ…
Тяжело дышащая туша в фиолетовом халате повернула к Марине красное лицо с едва различимыми щелками глаз:
– Мариночка, здравствуй… Ишь ты, красивая какая сегодня. Уехала бабушка?
– Уехала.
– Надолго?
– Недели на две.
– Во, благодать-то! – утробно заквохтала туша, лихо переворачивая шипящие в масле антрекоты. – А не страшно?
– Что я, маленькая, что ли…
– Молодец. Ты проходи к Вере, тут угарно…
Шесть часов наступили быстро.
– Ну вот, – яростно шепнула Марине Вера, с грудой подарков выходя из весело болтающего коридора, – сеструху свою притащила.
– И что?
– Да ничего, старуха ведь…
– А сколько ей?
– Двадцать три…
– Кошмар…
Когда вошла ОНА, Марине вдруг стало зябко и весело.
Глаза их встретились, улыбка сошла с красивого лица Марии, черные дуги бровей дрогнули:
– Аааа… это наша знаменитая пианистка?
– Очень знаменитая, – смеясь, пробормотала Марина.
– Мария, – она подошла ближе, и мягкие пальцы крепко сомкнулись вокруг Марининых.
– Марина.
– Какие у тебя красивые подружки, Вер.
– А я что, некрасивая? – хихикнула Вера.
– И ты тоже…
Она была худая, как и Марина, но тело отличалось большей неподвижностью, движения его длились плавно и размеренно.
– Можно мне здесь?
– Конечно.
Мария села напротив Марины, и время окостенело, комната, стол, лица девчонок – все стягивалось к этим черным пристальным глазам, к красивому, слегка надменному рту…
Марина не понимала, что с ней происходит.
Выпили сидра, пришли мальчишки, принесли сухого. Выпили невкусного сухого.
Уплыла Веркина мать, стемнело, кто-то завел Дина Рида, кто-то плюхнул в Маринину тарелку огромный клин торта, кто-то, дурачась, заговорил голосом Райкина, а пристальные глаза все смотрели, смотрели, словно нанизывали на два черных луча.
– Ты давно играешь? – спросила она сквозь хриплый голос Дина Рида.
– С детства, – улыбнулась Марина, разглядывая ее индейское лицо, обрамленное прямыми блестящими волосами.
– Нравится музыка?
– Конечно.
– А что больше?
– Бах и Шопен.
Мария кивнула и положила в рот кусочек печенья. К торту она не притронулась.
– А я тебя у Тани никогда не видела. Даже и не знала, что у нее такая взрослая сестра.
– Правильно. Я тут не живу. Так, приезжаю иногда…
Ее руки изящно ломали печенье:
– Ты с родителями живешь?
– С бабушкой. Но она щас уехала. К маме. В Ленинград.
Рука с печеньем остановилась на полдороге к губам:
– Как же она тебя оставила?
– А что такого. Я не маленькая.
– Справляешься?
– А чего там. Я все умею.
– Молодец. Я вот до сих пор готовить не научусь.
