– Такая сексапильная малышка, – говорю, – ну а как там та крупная тёлка в полосатом платье, за которой Биррелл ходил? Присунул уж, наверное?
Голли выплюнул жёвку в огонь. Женщина за стойкой посмотрела на нас с отвращением. Мы немного выделяемся из общей массы: здесь всё больше старички, семьи с детьми, красивые парочки.
– А не похуй ли, – раздражённо сказал Голли, сделал большой глоток и снял наконец капюшон.
– Ну что с тобой, – говорю, – ты был с красивой девушкой, ты ей очень понравился. Мы на отдыхе. Что, бля, за проблемы?
Он ничего не сказал, уставился в стол. Мне видна только макушка тёмно-каштановых неблестящих волос.
– Я не смог… с ней… понимаешь…
– Почему? Она бы вписалась!
Он поднял голову и посмотрел прямо в глаза:
– Потому что у меня грёбаный вирус, вот почему.
Тупо ударило в груди, и глаза мои замкнуло на его, казалось, на вечность, которая пролетела между двумя ударами сердца. Он запаниковал, затароторил:
– Знаешь только ты. Не говори ни Терри, ни Билли, понял? Никому не говори.
– Да… но…
– Обещаешь? Поклянись, мать твою!
В мозгу у меня лихорадочная пляска. Не может такого быть. Это же малыш Эндрю Гэллоуэй. Мой друг. Малыш Голли из Саутон Мейнс, парнишка Сьюзен, брат Шины.
– Да… да… но как? Как, Энди?
– Шприц. Герыч. Я только пару раз поставился. Этого, похоже, достаточно. Я сам узнал на прошлой неделе, – сказал он и сделал большой глоток, но закашлялся и сплюнул немного пива в огонь. Зашипело.
Я обернулся, но тётушки за стойкой уже нет. На нас уставилось несколько чуваков, но я зыркнул на них, и они отвели глаза. Энди Гэллоуэй. Поездки ещё в детстве, потом первые путешествия для взрослых: Бернтисланд, Кингхорн, Уллапул, Блэкпул. Я, мои мама с папой, Голли. Футбол. Споры, драки. В детстве он всегда лазил, забирался на верхотуру. Деревьев в районе не было, поэтому он лазил по балконам, бетонным перекрытиям, карнизам. Его так и звали – обезьянка. Хитрая обезьянка.
И вот я смотрю на его тупое пятнистое лицо, в его пустые глаза, и мне кажется, что он стал кем-то совсем другим, кого раньше я не замечал. Это грязная обезьянка, и она сидит у него на загривке. Я внова смотрю на него сквозь мрачные линзы своих отходов. Ничего не могу с этим поделать, но Голли кажется мне грязным внутри. Он уже не похож на нашего Голли.
Откуда у меня такие реакции?
Я потягиваю пивко и смотрю на его профиль, а он пялится в огонь. Он сломан, он разбит. Я не хочу находиться с ним рядом, я хочу быть с Эльзой, вернуться к ней в кровать. Глядя на него, больше всего хочется,чтоб их сейчас здесь просто не было: ни его, ни Терри, ни Билли. Потому что они здесь чужие. А я свой. Я везде свой.
4 ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО 2000: ФЕСТИВАЛЬНАЯ АТМОСФЕРА WINDOWS ’00
Услышав, что он устроился охранником, старинные знакомые смеялись в голос. Энди Нивен, древний приятель, после недоверчивой паузы снова стал подхихикивать.
– Дейв Гэллоуэй – охранник, – произнёс он в энный раз, качая головой. – Я слыхал о браконьере, который заделался егерем, но это ещё смешнее.
Впрочем, последнее время он мало с кем общался, Дейв Гэллоуэй избегал пабы, он не любил рассказывать старым друзьям о своём новом занятии. Расхлябанный пьяный разговор, и вот тебя уже сдали. Подобные ситуации уже не раз рушили его жизнь и жизни тех, кто от него зависел. Если б он был с ними, всё могло бы сложиться иначе. Он думал о семье, из которой уже много лет как ушёл, вспоминал, как Сьюзен сказала ему, чтоб он из неизбежности сделал наконец доброе дело – а именно съебался уже раз и навсегда. Потом и его дочь Шина сказала ему то же самое, он больше не хотела его видеть.
Они были очень похожи – Сьюзен и Шина, обе были сильные, а ему было и радостно и грустно одновременно.
Однако остался Эндрю, он до сих пор с ним встречался.
На этот раз он не собирался садиться в тюрьму за мошенничество, он просто попытался устроиться на работу. Теперь если он чего и потеряет, то только работу, но не свободу. Дейву больше не хотелось сидеть, слишком большая часть его жизни пропеклась за решёткой, слишком много повидал он тесных серых комнат, наполненных запахами и маниями чужих людей. Теперь он устроился на работу. Браконьер заделался егерем.
Вглядываясь в мониторы центра управления громадного жилого здания в одном из спальных районов, Дейв Гэллоуэй решил, что мониторы – это его окна в мир, чёрно-серый, бетонный внешний мир. Больше других он любил шестой монитор: камера давала общий план, и за панельной точкой открывался вид на реку.
Другие показывали мрачные коридоры, и лестницы, и входы в закрытые дворы. Видеонаблюжения редко записывались на плёнку, ведь кому придёт в голову просматривать их, если только на них зафиксировалось убийство?
Жителям это тоже было известно. Дети просто охуевали. Совсем маленькие могли весь день простоять под камерами, корчить рожи, показывать средний палец. Иногда камеры залепляли, обычно это делали подростки в масках. Два монитора вообще не показывали. Никто не потрудился заменить сломанные камеры, к которым они были подключены.
В одной смене с Дейвом работал Альфи Мюррей, алкоголик на излечении и ярый последователь «АА».
– Даниель ещё не появлялась?
– Нет, тебе повезло.
Даниэль была молоденькой женщиной, которая, встав поутру, выходила голая на общий балкон и выставлялась перед одной из камер в её корпусе. Губы её шевелились, она что-то говорила в объектив. В отличие от Альфи Дейву Гэллоуэю было всё равно, увидит он её или нет. Зато больше всего ему хотелось узнать, что она там говорит, когда каждое утро смело выходит перед ними, и нет на ней ничего, кроме улыбки на беззвучных устах.
Они даже подумывали навестить её. Дейви был бы просто счастлив спросить, что за слова она там говорила. Однако это было бы крайне неосторожно. Она, возможно, стала бы всё отрицать, а записи с этой камеры обычно не производилось, исключая те периоды, когда какое-нибудь жестокое преступление провоцировало всплеск возмущения, так что доказать они ничего не смогли бы. Они могли бы сделать, что полагалось, – сообщить в полицию, но тогда она бы перестала, а этого они не хотели. Никто не жаловался и даже, похоже, не знал. Она никому не причиняла зла, а Альфи, надо сказать, вообще помогала неслабо.
В любом случае, у Дейва не было никакого желания связываться с полицией. Он знал, что вскоре его узнают, поскольку в этом городе он в своё время был хорошо им известен. Кроме того, его смена уже заканчивалась, и скоро он пойдёт поболтать с Эндрю.
ВТОРНИК, 23.28
Покидание
Джус Терри Лоусон в который раз проклял своего старого приятеля Алека (Почту) Конноли, вытащил ногу из-под одеяла и потянулся ею за пределы кровати. Ноги обдало холодом, пальцы сжались. Вот осёл. Конечно, здоровенная сорокадюймовая плоскоэкранная плазменная панель в идеальном состоянии, которую он стырил для Терри, была заябись. Молодец, Алек. Но безмозглый алкоголик и придурок забыл прихватить пульт дистанционного управления с хаты в Бартоне, которую в целом сработал весьма профессионально. Попытавшись переключиться с «Би-би-си-1» сразу на Четвёртый канал, Терри почувствовал, как усилися дискомфорт и повысился уровень потливости. Скоро там начнётся какой-то французский фильмец, где то жопами, то сиськами светят с завидной неизбежностью. Про Пятый канал можно просто забыть, как, впрочем, все и сделали.
Смешно, размышлял Терри, думая о снобах, которые приехали в город на Фестиваль. Пропечатай оголённую жопу или сиську в газете, которую читают гопники, и это сочтут угнетением женщины, покажи то же самое во французском кино – и они будут аплодировать и назовут это искусством. Так что по-настоящему вопрос, что считать искусством, должен стоять так: «На это хочется подрочить, и если да, то кому?» – думал Терри, изогнув спину и раздвинув ягодицы, чтобы пердануть в полную силу.
Погружаясь обратно в кровать, смакуя набирающий силу тёплый кисловатый аромат. Терри подпёр себя подушками. Комнату освещал экран. Открыв маленький холодильник рядом с кроватью, он вытащил и открыл банку «Ред-страйпс». Заканчивается, подметил он. Он сделал первый глоток ценителя, затем присосался полным ртом. Взял мобильный, позвонил матери, смотревшей внизу «Ист-эндеров», запись вчерашней серии, которую она пропустила за игрой в бинго. Стали зудеть геморройные шишаки, возможно, бздёж вызвал раздражение. Повернувшись на бок, Терри оттянул ягодицу и отодвинул одеяло, чтобы дать возможность холодному воздуху освежить сраку.
Элис Ульрих взяла телефон, ожидая услышать свою дочь Ивон. Элис оставила фамилию второго мужа потому, что хоть он, как и её первый мужик, и дал дёру, в его случае скрываясь от немалых карточных долгов, по крайней мере, не оставил ей такого кровопийцу сына. Элис было крайне неприятно услышать, что это звонит её сын сверху по своему мобильнику.
