Мы коммуникативны. Шевелимся в клубах. Спасаемся от одиночества. Отрекаемся от состояний отчаяния. Мы записываем номера телефонов и адреса электронной почты. No more disconnection as if we had never been blind as just born mice. We are leading each other into countries we own. We are not stone-hearted, aren't we? Friendly grips conquering everyone's attention. No more resistance. Peaceful make-up. Keeping each other breathing. We are whores in the name of love. Shaking feelings. Firm promises. Solid kisses. Noise of soaring. Counting pieces of blood to give.
Актриса была хороша, с ней хотелось заняться сексом. Она выходила на сцену вместе с режиссером. Сексуальная искусительница. Затем в кино было показано ее обнаженное тело. Зрители машинально, вспоминая ее на сцене, представляли ее раздевающейся сейчас. А я уже мысленно нащупывал ее промежность и направлял туда свой пенис.
Они следуют моде. Они ее придумали. У них хватило на это мыслей. Халифы на час. Богема. Оседлые цыгане, к сожалению утерявшие или вовсе никогда не имевшие родства со свободными и миролюбивыми племенами. Они решили сделать себя сувенирами. Толпятся, улыбаются, демонстрируют наряды и не стыдятся своей сытости и холености. Их заменят другие, такие же. Подобно тому, как женщина меняет прокладки и/или тампоны при каждом бунте своего детородного органа, они сменяют друг друга. Использованные, они не смотрятся привлекательно.
После того, как вся планета в очередной раз признается в своей беспомощности, в стопроцентной духовной деградации, приходится писать об этом просто, без метафор и эпитетов, всего лишь констатируя факты, данность, ситуацию, положение вещей, безразличие, отсутствие лиц, присутствие лицемерия, измерения личности, умеренное умирание, неуемное, мгновенное, постепенное, степень обреченности…
Я раню себя клавиатурой, стержнем шариковой ручки, пером гусыни… чернила смешиваются с кровью. Все книги должны быть красного цвета, цвета крови, напечатаны в красном, все в крови. Иначе нельзя. Иначе — это не книги. Иначе — это пособия по самоуничтожению… Ну и что!?!?
Нас же не правильно поймут! Я взорву твой дом. Это не террористический акт, а попытка изучить динамику, с которой рушатся многоэтажные здания. Это один из способов достижения понимания. Не противоречь мне. Я и так слишком противоречив.
Новая литература — это нагромождение прошлого.
Действие замедлялось. Застывало биение сердца. Нервы лопались, искореняли принципы теории неподвластности принципам. Гранж — предчувствие безвременья. Действие измерялось снами проституток. Ты появлялась именно тогда, когда терпения уже не хватало катастрофически, когда взгляды расчленялись карнизами домов, съедались голодными псами в подворотнях. Появлялась ты, когда уже невыносимость твоего отсутствия для меня могла превратиться в тесную тюремную камеру, стены которой обязательно разрушаются, а выход за их пределы готовит телу столкновение со смесью биологических инфекций. К тому моменту душа уже находит иной организм, еще живой и начинающий предъявлять кому-то свой документ, уже осознавая, что он принадлежит некоему прошлому сочленению туловища и головы. Истязаемые пальцы, которым недоступны твои волосы и твоя кожа, уже обретают искусную основу холодного оружия. Если бы… но ты всегда приходила в тот самый момент, когда, казалось бы, ты заканчивалась вместе со мной, отменялась моим легким и уже более не отчаянным, и даже не злым, и даже бесчувственным движением, мыслью, необремененностью дальнейшим ожиданием. А я готовился к нежности с детства, учился говорить слова достойные любви о любви, стараясь искоренить эгоизм, ласково прикасаться к нравящимся людям. Найдешь ли ты мой склеп тогда, сможешь ли уловить запах праха моего, отыщешь ли изъеденные солью кости мои на дне океана, идентифицируешь ли пепел мой в руинах взорванного мира…
Ты лиричен. Тебе не стоило труда тронуть мое сердце лезвием своего слова. Оно могло быть любым, и звучать могло по-разному, бессмысленным или глубокомысленным оно могло быть, но оно было твоим, единственно твоим словом, вечно развивающимся. Всегда первозданным. Непревзойденным. И бездейственная ночь поглощала меня, сон становился твоим словом, словно точка зрачка превращалась в некое соединение твоего мозга и активизации артикуляционного аппарата. Я становилась словом, пережитым в себе, и все равно твоим. Не именем и не жестикуляцией, не раскрывающейся сутью своего личностного впечатления, а всего лишь твоим монотонным, или вовсе лишенным тона, или напротив порывистым и неудержимым, но твоим словом.
Когда мы стояли в оцеплении, нас считали первоклассными аналитиками, таких, как мы к тому времени уже практически не осталось. Наши глаза замечали все. Мы с завидной точностью определяли замыслы прохожих. Подобно опытным ищейкам с абсолютным нюхом, мы мгновенно находили взрывчатые вещества на обозреваемой нами территории. До сих пор не могу поверить в то, что мы не сумели предотвратить… Кошмары захватывают мозг, как клещи, от которых не спастись. Не спастись, как не спаслись все те, и мы не спасли их.
Ты такой забавный, ты всегда что-нибудь придумываешь. У тебя неистощимый запас историй, которыми ты постоянно обволакиваешь чье-то сознание. Ты состязаешься с человечеством. Ты человек без возраста. Ты воплощение эпох. Спаситель чувств. Ты один… Может быть, ты спрячешься в ритмах своего сердца. Может быть, прекратишь свое пребывание в мире людском, не родишь детей, предназначенных тебе судьбой, не найдешь предназначенную тебе судьбой спутницу, никому не оставишь в наследство свои фолианты. А может быть, ты уже испугался будущего. Превратился в отчаяние, от которого лечил. Ушел от ответственности… Решил не отвечать за все написанное перед судом времени. Где твои истории? Где наша история?..
Да! Ты точно разочаровался, перестал верить в себя, был пойман в сети бездейственности. Да, тебе понадобилась стабильность. Пресловутая упорядоченность. Ты же брал мою руку и пронизывал меня своей стремительной энергией, смотрел на меня — и я поглощалась облаком твоего сияния. Ты же заставлял не просто произрастать идеям в моем сознании, но наделял их целью и благородностью помыслов, вследствие чего я обретала возможность управлять нациями, а потом вся вселенная превращалась в капельку моей слюны, и естественно, я, становясь чем-то неопровержимо более великим, чем вселенная, могла создавать вне вселенной все то, что было чем-то неизвестным нам, там, внутри вселенной. Ты же сам радовался моей искусности, когда я со всем своим созидательным даром была лишь одной из ресничек твоего левого глаза.
Нам, право, не стоило так увлекаться. Но ты увлек меня, погрузил в поток страстных переживаний любого мгновения, будто оно завершает очередной цикл нашего личностного роста.
Я — айсберг, и ты — айсберг. Мы сталкиваемся друг с другом и становимся неисчислимым множеством мельчайших льдинок, превращающихся в единую гигантскую льдину. Так мы излечиваемся друг от друга. Мы перестаем чувствовать боль. Мы погружаемся в абсолют холода, неподвижности, вечной тишины, ведь даже если мы растаем и обратимся в воду, мы к тому времени уже научимся наслаждаться немотой и безвременьем пустоты. Ты и я. Я и ты.
Мы — преступники.
Мы — все существовавшие, существующие и выдуманные дуэты на планете.
Мы — клептоманы. Нам любой ценой хочется украсть кого-то у кого-то. И нам удается это. Мы разрушаем идиллии. Или иллюзии. И лелея желание оставить новообразовавшийся союз в неприкосновенности, мы разрушаемся изнутри.
А потом мы начинаем удивляться тому, как бесполезны наши отношения, нам становится не интересно заботиться друг о друге. Нам перестает нравиться делиться своими сокровенными фантазиями.
Задолго до восхода солнца я выехал из незнакомого города, в котором оказался совершенно случайно, будучи приглашенным старым приятелем по колледжу. Я провел там несколько дней, остановившись в гостинице около центральной площади, и первый день я безрезультатно бродил по улицам странного города в поисках своего друга, и улицы, на которой он якобы проживал. Никто не мог мне помочь в поисках, ссылаясь на незнание города. Наконец обнаружив небольшой рынок на следующий день в непосредственной близости от городской ратуши, я нашел там карту города, и вскоре с ее помощью обнаружил, что улица, которую я искал, находилась в пригородах города. Она оказалась практически пустынной, на ней разместилось несколько небольших домиков без номеров на них. Я попытался найти кого-нибудь в первом же домике, который я нашел на улице. После того, как никто не откликнулся на стук в дверь и окна, я двинулся дальше и через полминуты уже стучался в двери соседнего дома. Тихий скрип внутри привлек меня и несколько взволновал. Там внутри, кто-то будто был неожиданно разбужен и неспешно начинал приводить себя в чувства, пытаясь приподнять тело, встать, пройти к двери и отпереть ее. Казалось, что кто-то там внутри пытался прийти в себя, ворочаясь на полу. Скрип паркета подтверждало, что тело действительно находилось на полу. Если это было тело. Но звук был близким и неопределенным, едва передающим нарастающее волнение, прилипавшее к моим измученным ожиданием рецепторам. Я ждал. Далее слышались непонятные мне звуки, то ли хруста костей при движении конечностями или шеей, то ли потрескивания горящих веток. Но дым отсутствовал, запаха гари не было. Мне становилось не по себе. Я начал дрожать. Что-то явно непредсказуемое происходило внутри, и я с большой опаской, но все еще продолжал стоять на пороге дома, готовясь к открытию двери и виду того существа, которое издавало необъяснимые мне звуки. Безо всякой причины я вспомнил, что всю прошлую ночь я, спрятавшись в тишине этого маленького города, испугался видения, будто все исчезло, и я остался один в пустынном и незнакомом городе. Тогда я не придал значения своей боязни. Сейчас все походило на возобновление видения, но теперь я был не один, а с шорохом за дверью, закрытой от меня. Мне уже почему-то не было страшно, я безоговорочно сливался со зловещностью ситуации. Я просто-напросто полностью лишился какой-либо воздушной радости, которая необходима была мне для встречи со старым товарищем. Жуткое ощущение отсутствия всего вокруг, и присутствия единственно ненужного отчаяния поглотило сознание. Я надеялся выиграть время, все с большей чуткостью прислушиваясь к звукам изнутри. Начался дождь. Я стоял и мок под дождем, мне не хватало свежести. Людей мне не хватало еще больше. На другом конце планеты намечался конец света. За дверью раздавались рычащие голоса: «Приведите…..посла в метро…. Пригласите….посла в метро….» Я опешил. Легкая антидепрессия слышалась в парадоксально абсурдном громыхании грома над моей распухшей от нехватки здравого смысла голове. На вкус эти хрипящие фразы казались пропитанными алкоголем, льющемся из груди кормящей матери, совсем молоденькой мамы, родившей свое дитя в юном, еще додвадцатилетнем возрасте. Мне бы увидеть ее ясный лоб. Я пишу книгу о юге, о ласковых ветрах с моря. Там молодые красавицы рожают красавцев. Там древние лабиринты. Там нет дверей в потусторонность с хриплыми голосами и дрязгом костей. Это постоянство свободолюбия. Но взгляд взволнованных глаз врезался в поношенную деревянную дверь. Как будто, я за ней. Не дышу, а всего лишь разгребаю мусор своих мыслей, отрепий мыслей своих, о не рожденных детях и не названных в их честь городах, немыслимо истосковавшихся по смыслу мыслей, плодах нелепого размышления. И мысли о моем приезде в это место, смешанное с помешательством, показались мне далекими и смешными. Неудачной нельзя назвать ни одну секунду, проведенную здесь. Я усвоил то, что задолго до восхода солнца я выехал из незнакомого мне города, не задумавшись о чем-то безоговорочно важном. О чем же? О безлицых близнецах, которые проживали за неоткрытой мне дверью, о чем, видимо, мне и хотел сообщить тот мой товарищ, имя которого я уже, пожалуй, не вспомню. Бывает так, что тебе ничего не хочется знать, а хочется спрятаться и спрятать свои разнообразности за неприступными стенами старости форм и изношенности желаний.
