Сегодня хороший день: у нас есть шмаль. Стоять на дороге под кайфом очень нежелательно, и мы, я и Джонни, сразу решили, что раскуримся только тогда, когда сдадим смену. Шмали совсем мало, хватит едва на крошечную пятку, на пару затяжек каждому. Но это нас не беспокоит. Мы закидываемся несколькими таблетками феназепама – это усилит тягу.
Малой знает, что у нас имеется анаша, и страстно желает ее, это видно по тоскливым глазам, однако чувство вины за произошедший днем скандал удерживает его, и он угрюмо держится в стороне от нас с Джонни. Мы, однако, человеколюбивы, и я зову мальчишку разделить с нами удовольствие. Малой мгновенно забрасывает тонкое пятидесятикилограммовое тело на шконку, садится рядом.
– Что ж ты, Малой, так опрофанился сегодня, а? – спрашивает Джонни.
Перебранки, выяснения отношений, разборки – под кайфом недопустимы. Но у нас и нет зла друг на друга, ведь грузы уцелели; все нормально. С другой стороны, мы обязаны выписать нашему брату, кто он такой есть и чем могут закончиться его безответственные движения.
– Ведь за тобой уже есть один косяк!
– Какой? – осторожно возмущается Малой.
– А не ты ли неделю назад объелся аминазина и проспал двое суток? Пока вместо тебя другие пацаны на решке впрягались?
– Почему двое суток? Всего девятнадцать часов! Это разве двое суток? Двое суток – это сорок восемь часов. А было всего девятнадцать...
Мы сидим, сложив ноги по-турецки, и курим.
Чьи-то носки убедительно пахнут – очевидно, у Джонни, но и мои собственные тоже нельзя списывать со счета, поскольку стировой, подрядившийся обрабатывать мылом и водой наше белье, со вчерашнего вечера был удолбан реланиумом и манкировал своими обязанностями. Где он раздобыл редкие таблетки – осталось для всех загадкой.
В противоположном углу мне видна спина Славы Кпсс. Он молится, стоя лицом к образам. Он молится так же, как я когда-то медитировал: по утрам и вечерам. Иногда и в середине дня. Молитва – единственный способ оставаться в относительном покое посреди бурлящего, вращающегося мира Общей Хаты. Молящегося арестанта никто никогда не окликнет, не побеспокоит. Для лучшего сосредоточения Слава затыкает уши кусками ваты.
В его руках – «Молитвослов для мирян», но маленький томик закрыт. Весь канон Слава знает наизусть.
Мы вежливо ждем своего лидера. Он трижды осеняет себя крестом, совершает положенное количество поклонов, покидает свою часовню и подходит к нам.
– Затянись, Слава, – приглашает Джонни.
После акта общения со всевышним Слава Кпсс тих и задумчив. Он молча присаживается рядом и делает затяжку. Потом курим мы, трое.
Яд начинает действовать не сразу. Какое-то время мы молчим – ждем. Наконец я ощущаю головокружение, слышу легкий звон в ушах, картинка перед глазами начинает мерцать, краски добавляют в своей яркости, а звуки, наоборот, тонут, доносятся как будто из-за мягкой, толстой стены. Джонни и Малой начинают о чем-то переговариваться, но у меня нет желания ни участвовать в общении, ни даже слушать своих братанов. Комикс в этом месте скучен, и я перелистываю страницу.
На следующей – все интереснее. Там бывший мальчик-банкир пытается отделиться от собственного тела и взглянуть на себя со стороны. В какой-то момент это ему удается. Он парит над полом тюремной камеры и наблюдает. Где-то рядом ощущается присутствие нувориша Андрюхи, но тот помалкивает. Скоро, наверное, я вообще перестану общаться со своим двойником из прошлого. Он появляется все реже. Понимает, что уже не нужен.
Отделившись от себя, я наблюдаю самодовольного идиота, моложе средних лет. Он разумен, образован, культурен, наглухо удолбан, он задумался о своем, и на его лице брезгливая гримаса. Он искал приключений, денег, успеха, свободы и вот – теперь сидит, на полных правах принятый в компашку негодяев, отягощенных тяжкими и особо тяжкими уголовными статьями, под окном, забранным железными прутьями.
– Чего притих? – вдруг спрашивает меня Слава Кпсс.
– Ненавижу решетки.
– Это плохо,– мягко возражает Слава. – Ненависть – большой грех. Не надо ненавидеть. Ничего не надо ненавидеть. Даже решетки. И тюрьму вообще. Любить ее – тебя никто не заставляет. Но ненавидеть – не надо... За это Бог тебя накажет...
– Как? – изумляюсь я. – Как он меня еще накажет? Я уже – в тюрьме.
– Он заставит полюбить.
– Кого? Что?
– То, что ты ненавидишь...
– Сомневаюсь...
Мне вдруг хочется прилечь. Наркотик некрепкий – глупый яд, забава недалеких подростков. Но ведь и я тоже ослаб. Завтра будет юбилей. Год, как я сижу, – без света и воздуха, без нормальной еды.
Меня клонит ко сну. Сквозь шум до меня доносится знакомый грубый баритон. За четыре месяца Дима Слон так и не научился разговаривать вполголоса – как того требует тюремный этикет. Зато научился многому другому. Ныне он обитает совсем рядом: прямо за вертикально натянутым одеялом. У него теперь бывает и сахар, и масло, и даже белый порошок для внутривенных инъекций. Дима Слон рвется к лучшей жизни. Мы здороваемся, даже иногда перебрасываемся парой слов – но глаза моего оппонента всегда холодны, а улыбка – не обещает ничего хорошего.
– Пацанва,– провозглашаю я заплетающимся языком, пытаясь удержать глаза открытыми. – Пацанва! Нижайше прошу простить меня, однако употребление избыточных доз ядов, а также и их комбинаций приводит меня к рецидивам застарелой социофобии, мизантропии и даже, не побоюсь этого слова, аутизма. Вынужден вас покинуть. Если кто-то не всосал мой базар – пусть дышит ровно, поскольку я не сообщил вам ничего стремного и никак не задел ваше арестантское достоинство...
Джонни внимательно глядит на меня и ставит диагноз:
– Дурка поперла. Малой, подвинься, пусть аферист приляжет.
Я немедленно принимаю горизонтальное положение и постепенно засыпаю, а перед самым падением в забытье вдруг начинаю мечтать о том, как мне явится во сне периодическая таблица ядов.
Так химику Менделееву приснилась, в виде карточного пасьянса, другая таблица – элементов. Но яды не желают выстраиваться по порядку, они мельтешат, непослушно кружатся, и я оставляю свои попытки совершить великое открытие.
1
С середины дня я путешествовал в холодной железной коробке один. Потом машина заехала в один районный суд, в другой, в третий и в четвертый – пока не оказалась полностью забита. Узкая, длинная клетка, оснащенная лавкой на восемь компактных задов, вместила семнадцать человек. Меня, сидящего, вжало в самый угол. Ноги пришлось плотно сдвинуть и повернуть вбок, а впоследствии даже посадить на колени молчаливого, явно очень уставшего старика в засаленной шапке-«пирожке». Лицом он здорово смахивал на Фрола. Тюрьма быстро делает людей похожими друг на друга.
Над стариком, приняв всевозможные причудливые позы, нависли другие – кто упирался в низкий потолок затылком, кто держался за соседей, кто балансировал на одной ноге. Водитель фургона, без сомнений, думал о себе как о пилоте гоночного болида: закладывал виражи, принуждал мотор к ракетно-космическому реву, с адским скрежетом врубал передачи. При резком торможении или, наоборот, слишком резвом, со светофора, старте – все валились друг на друга, врезаясь локтями и лбами в тела ближних и оглашая внутренности ящика оглушительными ругательствами.
– Нормально! – басом прохрипел прямо в мое ухо сосед по лавке – рябой мальчишка в очень чистых брюках и очень грязном ватнике. – Октябрь! Осень! Не жарко, не холодно! Ездить – самый сезон!
– А когда – не сезон?
– Зимой и летом,– авторитетно сообщил сосед. – Зимой – вилы. Мороз. Летом – двойные вилы: жарко и дышать нечем. А сейчас – осень! Нормально! Кайфуйте, бродяги!
– Тоже мне, кайф нашел... – раздраженно, с кавказским акцентом, возразили сбоку. – А ты куда лезешь, гуталин?
Среди двух десятков бледно-серых лиц обнаружилось одно особенное, совсем темное. Полумрак делал круглую физиономию африканца отчетливо лиловой – в точности, как в песенке Вертинского. Правда, тот лиловый негр был завсегдатай притона из Сан-Франциско, а этот – наоборот, русский арестант.
– Сидеть хочу,– стеснительно ответил темнокожий на ломаном русском и добавил гладко: – Сит даун.
– Импоссибл, братуха! – коротко ответили от самого входа.
Афроарестант досадливо засверкал ярчайшими белками глаз.
– Как тебя зовут? – поинтересовался мой рябой сосед, дернув черного человека за колено.
– Бобби.
– Откуда ты, Бобби?
– Фром Джамайка... Название зеленого острова в зеленом океане вызвало у рябого романтическое восклицание. Он зачарованно повторил:
– Джамайка! Вот это да! А что ты там делал, на Джамайке?
– Играл в джамайка-сокер,– печально признался лиловый Бобби.
– Это как?
– Футбол, на волейбольной площадке, – объяснил кто-то. – Двое на двое. Лупят ногами через сетку...
