Может, теперь они транслируют музыку прямо в подъезд? Или даже сразу в квартиры?
Энтони возвращается к себе, но музыка крадется по пятам, словно хищник — уменьшенные пятые для левой руки тянутся за ним, царапая воздух.
Верден сердито вытирает лицо — боже, эта маразматическая, дурацкая, унизительная, слезливая старость! Я как Лир, думает он. Мне полагается неистовствовать, а не плакать. Увы, фортепьяно рыдает, и Энтони видит себя таким, каков он есть: жалкий старик в однокомнатной квартирке льет одинокие слезы. Теперь Верден знает, откуда доносится музыка. Она звучит у него в голове.
Он проходит в крохотную кухоньку, берет кокос и кладет его возле косяка двери между кухней и единственной комнатой, после чего наполовину закрывает дверь и становится к ней спиной. Энтони налегает на нее всем своим весом, но теряет равновесие и падает на пол, при этом больно ударившись головой о косяк.
Когда он открывает глаза, оказывается, что с освещением в комнате что-то не так. Все вещи утратили привычный цвет. Тонкие полоски света, напоминающие щупальца актинии, проникают в комнату откуда-то снизу, освещая потолок и оставляя в полумраке пол. Уличные фонари. Уже ночь.
Энтони пытается осторожно подняться. Сначала он поднимает голову. Как ни странно, боли нет. Не больно, даже когда он трогает голову. Верден приподнимается, садится на пол. В мозгу крутится сразу десяток видеороликов: трогательные комические сцены, в которых призрак вылетает из мертвого тела, зевает, потягивается, еще не понимая, кто он такой. Кажется, я умираю, думает Энтони, и эта мысль наполняет его умиротворением.
Фортепьяно, приглушенное и вместе с тем страстное, разражается каденцией рыданий, струнные в миноре изливают свои несчастья, затем постепенно стихают.
Кокос.
Он лежит на полу, расколовшись на две аккуратные половинки: одна на тонком белом ковре гостиной-спальни, вторая — на линолеуме кухни. Скорлупа темная, почти черная, мякоть внутри — белая. Большая часть молока разлилась по ковру. В углублениях образовались небольшие лужицы. Верден опускается на четвереньки: словно старый кот, он дергает носом и принюхивается.
Сладость жизни проникает в него и тотчас улетучивается.
Кряхтя и пошатываясь, Верден поднимается на ноги.
Энтони идет к своему креслу возле окна. Вокруг высятся муниципальные многоэтажки, практически неотличимые друг от друга. Внизу, на улице, уже собираются банды новых дикарей — парни из Туркменистана, Албании, Портси, Нигерии, Конго, Кошэма, Китая, Ирака, Уотерлувиля, Афганистана. Они выписывают круги на асфальте на горных велосипедах. Сбиваются в кучки, укрываясь от непогоды в подъездах, затем исчезают куда-то — наверное, уходят на выпас.
Верден вздыхает: это не более чем передвижение скота. Он бы предпочел, чтобы на улицах сталкивались воины в боевой раскраске. Увы, в последние годы какая-то важная часть человеческой натуры оказалась поглощена бетоном и хромом. Нечто такое, что уже не поддается извлечению. Какое счастье, что у него нет собственных детей.
Появляется женщина в макинтоше. На голове — платок. Она направляется к его многоэтажке. Она стара, думает Верден, наблюдая за ней с высоты девятого этажа. Она так же стара, как и он.
Чем дольше он за ней наблюдает, напрягая глаза, тем больше женщина напоминает ему комбинированную киносъемку. Словно ее наложили сверху, она там — и одновременно не там. Впившись пальцами в подоконник, Энтони словно зачарованный наблюдает за тем, как она приближается.
Подростки замечают ее и тотчас приходят в движение; у них на уме явно что-то нечистое. Один из них бросает ей в спину зажженную сигарету. Та попадает на плащ. Летят искры.
Но женщина продолжает идти. Она отходит все дальше от хулиганов, и тем не хватает духа преследовать ее.
Затем женщина исчезает из поля зрения. Энтони представляет, как она где-то внизу преодолевает последние ярды асфальтовой дорожки. Как поднимается по ступенькам крыльца к входной двери. Как набирает код. Открывает дверь. Делает шаг внутрь. Он определенно уже где-то ее видел.
Верден представляет, как женщина поднимается наверх. В его мысленном фильме она не стала входить в лифт, а идет наверх пешком. Хотя женщина так же стара, как и он, но шагает легко, механически, словно ступеньки — это что-то вроде глиссандо. Музыка окружает ее точно так же, как и его самого. «Будапештский концерт». Стены, межэтажные перекрытия, потолки — все в этом доме сделано из музыки.
Кстати о музыке. Неожиданно Энтони понимает, что это такое. Он знает, что происходит. После долгих лет одиночества это случается снова.
Женщина появляется на лестничной площадке и подходит к его открытой двери. Она останавливается, оборачивается и робко стучится.
— Можно войти?
Женщина ждет. Не дождавшись ответа, заглядывает в комнату. Перед ней старик, он сидит у окна и плачет.
— У вас все в порядке? Я заметила, что дверь открыта, и решила на всякий случай проверить. Я подумала, что, может быть…
— Слушаю вас.
— Это я. Ваша соседка из девятьсот третьей квартиры. С вами все в порядке?
Он даже не обернулся. Он наблюдает за ее отражением в оконном стекле. Она входит в его черно-белую комнату. Женщина кажется здесь инородным телом — впрочем, не только она, а что угодно. Вокруг никакой гармонии. Она не более абсурдна, чем половинки кокоса на полу, чем упаковка креветок, которых он оставил размораживаться в пустой вазе для фруктов. Лишенный привычного контекста, каждый предмет бьет в глаза.
Женщина тоже бьет в глаза. Такое впечатление, что она не движется, а словно расширяется. Женщина занимает собой все окно. Она занимает собой всю комнату. Верден ощущает сжатие воздуха: это она подошла и встала с ним рядом.
Женщина следует глазами за его взглядом — сквозь оконное стекло, за муниципальные многоэтажки, к невидимому отсюда морю.
— Эй! — произносит она терпеливо и вместе с тем требовательно. — Эй!.. Меня зовут миссис Коган. Кэтлин Коган, я живу я вами на одной площадке в девятьсот третьей квартире.
Он по-прежнему молчит, и она, собравшись с мужеством, берет его за руку.
Фортепьяно закручивается в вихре. Оно выделывает фортели. Перед мысленным взором Энтони предстают храмы, акведуки, арены, набережные, палатки, статуи, железные дороги, театры, сады, эстрады, игровые площадки, фонтаны, амфитеатры, плац-парады…
— Привет! — произносит он. — Спасибо, миссис Коган. Спасибо, Кэтлин, что заглянули ко мне.
Энтони оборачивается и берет ее за руки.
— Со мной все в порядке, — говорит он.
Снаружи, над последними болотами Портсмута, играют огни прожекторов. В воздухе висят вертолеты.
Госчиновник седьмого класса Ной Хейден, подавленный, усталый, мечтающий о выходе на пенсию, подъезжает к безвестному проселку, что вьется между остатками портсмутских болот, которые еще не успели осушить и застроить, и с дрожью в коленях выходит из машины. У него над головой вертолеты прочесывают округу, в лохмотья кромсая горячий воздух лучами прожекторов.
Сегодня к ним поступил анонимный звонок. Представьте себе, что бывает, если разворошить палкой осиное гнездо. Так и здесь.
Хейден отходит от машины. Он ступает осторожно, проверяя землю на прочность перед тем, как поставить ногу. Среди камышей виднеются остатки причалов. Самые старые уже давно исчезли, остались только дыры, из которых когда-то торчали сгнившие сваи. Эти дыры затянуты гнилостной пленкой, в них ничего не растет.
Там лишь скапливаются остатки сгнившего дерева и микроскопические трупики тех, кто им питается, вперемешку с останками тех невидимых глазу существ, что в свою очередь питаются микробами, — и так далее, и так далее. Кто знает, какой она длины, пищевая цепочка? Хотя в течение дня эти углубления залиты водой, наполняет их отнюдь не вода. Скорее это нечто, напоминающее кашу. Известно, что здесь пропадали собаки. Пару раз — даже дети. Так что Ной Хейден ступает осторожно. Хотя полицейские уже протянули ленту, указывающую путь, у него уходит минут пять, чтобы преодолеть по чавкающей жиже пятьдесят футов, отделяющих от места захоронения. Заранее оповещенные полицейские уже ждут его.
Он где-то близко. Саул Коган. Человек, который жил с ним в одной комнате общежития в Кембридже, его друг. Тот, кто угощал его сандвичем со стейком в отеле «Маунт-Сош» в Блантире, в далекой Малави. Саул Коган, гангстер и предприниматель; поставщик (это известно, но еще не доказано) живого товара — мужчин, женщин, детей.
Человек-призрак. Личное дело, налоговые декларации, пленки с подслушанными разговорами, показания чиновников из других стран, внутренние расследования фондов гуманитарной помощи не складываются в целостную картину. Сплошные несоответствия, сплошные противоречия. То ли Саул Коган не существует, то ли людей с таким именем слишком много. Его нигде нет, и одновременно он вездесущ. Эдакий дух, обитающий в глобализованном механизме.
