Распахнулась дверь в бабушкину комнату, поплыли голубоватые тени по потолку, хрустнул выключатель лампы, но настойчивый прибой смыл все, вытолкнув Марину во все те же бескрайние небо-море, одно из которых с шипением накатывалось на ноги, другое – дышало над головой теплой синевой.
Марина стояла перед морем, спиной к незнакомому берегу, обдающему затылок и шею густым запахом трав. Волны медленно накатывались, выгибались, сверкая на солнце, и тяжело разбивались об ее ноги, сильно толкая в промежность, щекоча теплой пеной бедра и колени. Это было опьяняюще приятно – стоять, подставив себя стихии, чувствуя, как с каждой волной теплеет вода. Да и ветер, соленый, порывисто дышащий в ухо, тоже становился горячее, шипел, путался в волосах, затекал за плечи.
Чувствуя, что берег необитаем, Марина изогнулась, развела ноги, принимая гениталиями толчки горячего прибоя, постанывая от удовольствия.
Вдруг впереди на бескрайней глади моря вспух белый кипящий холм, распустился живописным взрывом, который стремительно потянулся вверх, застыл во всей подробной форме Спасской башни.
Оглушительный тягучий перезвон поплыл от нее.
Море стало совсем горячим, от него пошел пар, раскаленный ветер засвистел. Перезвон сменился мощными ударами, от которых, казалось, расколется небо:
– Боммммммм…
И тут же – обжигающий накат прибоя.
– Боммммммм…
И сладостный толчок в гениталии.
– Боммммммм…
И пена, пена, пена по ногам и животу.
– Боммммммм…
И дрожащие бедра, раздвигаемые новой волной.
– Боммммммм…
И нарастающая истома внизу, в груди, в коленях.
– Боммммммм…
И нестерпимое, сладкое, с ума сводящее.
О… Боже…
Оргазм, да еще какой, – невиданный по силе и продолжительности. Вспыхнув в клиторе мучительным угольком, он разгорается, воспламеняет обожженное прибоем тело, как вдруг – ясный тонический выдох мощнейшего оркестра и прямо за затылком – хор. Величественный, огромный, кристально чистый в своем обертоновом спектре, – он прямо за спиной Марины, – там, там стоят миллионы просветленных людей, они поют, поют, поют, дружно дыша ей в затылок, они знают и чувствуют, как хорошо ей, они рады, они поют для нее:
СОЮЗ НЕРУШИМЫЙ РЕСПУБЛИК СВОБОДНЫХ СПЛОТИЛА НАВЕКИ ВЕЛИКАЯ РУСЬ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОЗДАННЫЙ ВОЛЕЙ НАРОДОВ ЕДИНЫЙ МОГУЧИЙ СОВЕТСКИЙ СОЮЗ!
Марина плачет, сердце ее разрывается от нового необъяснимого чувства, а слова, слова… опьяняющие, светлые, торжественные и радостные, – они понятны как никогда и входят в самое сердце:
СЛАВЬСЯ, ОТЕЧЕСТВО НАШЕ СВОБОДНОЕ! ДРУЖБЫ НАРОДОВ НАДЕЖНЫЙ ОПЛОТ! ПАРТИЯ ЛЕНИНА, СИЛА НАРОДНАЯ НАС К ТОРЖЕСТВУ КОММУНИЗМА ВЕДЕТ!
Море розовеет, потом краснеет, наливаясь кумачовым тоном, Спасская башня из белой становится красной, блистают золотом стрелки и украшения, нестерпимо алым горит пятиконечная звезда, от нее во все стороны расходятся лучезарные волны, созвучные великому хоралу:
СКВОЗЬ ГОДЫ СИЯЛО НАМ СОЛНЦЕ СВОБОДЫ, И ЛЕНИН ВЕЛИКИЙ НАМ ПУТЬ ОЗАРИЛ! НА ПРАВОЕ ДЕЛО ОН ПОДНЯЛ НАРОДЫ, НА ТРУД И НА ПОДВИГИ НАС ВДОХНОВИЛ!
Оргазм еще тлеет, слезы текут из глаз, но Марина уже подалась назад и встала на единственно свободное место в стройной колонне многомиллионного хора, заняла свою ячейку, пустовавшую столькие годы.
СЛАВЬСЯ, ОТЕЧЕСТВО НАШЕ СВОБОДНОЕ! ДРУЖБЫ НАРОДОВ НАДЕЖНЫЙ ОПЛОТ! ПАРТИЯ ЛЕНИНА, СИЛА НАРОДНАЯ НАС К ТОРЖЕСТВУ КОММУНИЗМА ВЕДЕТ!
Как это невероятно, как обворожительно! Она слилась со всеми, и – о, чудо! – достаточно открыть рот, как песня, эта лучшая песня из песен сама рвется из горла – чисто, без труда и усилия летит в бескрайнюю голубизну. И все понятно – все, все, все, и все поющие – родные, и мощь сложенных воедино голосов сотрясает Вселенную.
В ПОБЕДЕ БЕССМЕРТНЫХ ИДЕЙ КОММУНИЗМА МЫ ВИДИМ ГРЯДУЩЕЕ НАШЕЙ СТРАНЫ! И КРАСНОМУ ЗНАМЕНИ СЛАВНОЙ ОТЧИЗНЫ МЫ БУДЕМ ВСЕГДА БЕЗЗАВЕТНО ВЕРНЫ!
Марина чувствует ту радость, которой недоставало ей всю жизнь.
СЛАВЬСЯ, ОТЕЧЕСТВО НАШЕ СВОБОДНОЕ! ДРУЖБЫ НАРОДОВ НАДЕЖНЫЙ ОПЛОТ! ПАРТИЯ ЛЕНИНА, СИЛА НАРОДНАЯ НАС К ТОРЖЕСТВУ КОММУНИЗМА ВЕДЕТ!
Песня тает, с губ срываются последние звуки, и после мгновений полной тишины Вселенная во весь голос обращается к замершим миллионам:
ДОБРОЕ УТРО, ТОВАРИЩИ!
В ЭФИРЕ ПЕРВАЯ ПРОГРАММА ВСЕСОЮЗНОГО РАДИО!
Марина с трудом открыла глаза.
Смутно различаемая в темноте рука Сергея Николаича потянулась над ее лицом к стоящему на пианино приемнику и повернула ручку, не дав договорить диктору.
– Черт, я и забыл совсем…
Он наклонился и в наступившей тишине поцеловал Марину в щеку.
Она молча лежала на спине, еще ничего не понимая, глядя в заметно побледневший потолок. В ее теле все еще звучали слова чудесной песни, губы дрожали, на щеках просыхали слезы.
Сергей Николаич лег рядом, осторожно обняв Марину. Лицо его было разгоряченным, он устало дышал, облизывая пересохшие губы.
Марина снова прикрыла глаза.
Пальцы Сергея Николаича коснулись ее мокрой щеки:
– Ласточка моя… что ж ты плакала так… словно первый раз…
Он придвинулся и, вложив свои шершавые губы в ее ухо, ласково зашептал:
– Марин… ты просто королева… знаешь… у меня баб много было, но такой… и тельце у тебя нежное такое… я тебе бусы из агата подарю… на шейку твою…
Его рука, скользнув под одеяло, прошлась по Марининому животу и осторожно легла на влажные волосы лобка:
– Милая моя… спасибо тебе… ты какая-то… просто… и не знаю, как сказать…
Повернувшись, Марина посмотрела ему в лицо, улыбнулась и облегченно вздохнула. Никогда еще ей не было так хорошо и так спокойно, как сейчас. Она погладила его щеку, покрывшуюся за ночь легким налетом щетины, и ответно поцеловала:
– Спасибо тебе…
– Мне-то за что? – усмехнулся он.
– За все… Я знаю, за что.
И снова поцеловала шершавую щеку.
Минуту они пролежали, обнявшись, потом Сергей Николаич вздохнул:
– Мне пора наверно.
– Уже?
– Уже. Сегодня планерка. Там, чувствую, до двенадцати просидим… квартал кончается, план горит…
Он сбросил одеяло, сидя, натянул трусы, встал и, бодро покрякивая, сделал несколько боксерских движений руками.
Марина приподнялась с ощущениями заново родившейся, радостно трогая свое тело, побрела в совмещенку.
Все было новое, неожиданное, удивительное: блестящий под электрическим светом кафель, прохладная струя воды, мокрая щетина зубной щетки. Медленно полоща рот, она рассматривала себя в забрызганное зеркало. В лице ничего не изменилось: те же большие раскосые глаза, прелестный носик, пухлые губы. Но выражение… выражение стало совсем другим, каким-то радостно-умиротворенным.
Марина провела рукой по щеке и улыбнулась:
– Как хорошо…
Это было удивительно. Никогда еще ей не было так спокойно. Словно за одну ночь свалился тягостный груз, столько лет давивший на плечи.
Разведя ноги, она потрогала бедра возле паха. Свежая сперма медленно стекала по ним.
Продолжая улыбаться, Марина подтерлась влажным полотенцем, накинула халат и вышла. Возле двери торопливо застегивал пуговицы рубашки Сергей Николаич:
– Марин, давай в темпе танго… мне щас убегать…
– А позавтракать?
– Не успею, наверно…
– Успеешь. Умывайся, я приготовлю…
– Попробуем. Кстати, у тебя побриться нечем?
– Там на полочке.
– Ага.
Пока он брился и умывался, громко отфыркиваясь, Марина убрала со стола остатки вчерашнего ужина, поджарила яичницу с колбасой, вскипятила немного воды.
Вскоре Сергей Николаич бодро вошел в кухню, оттопыривая подбородок и на ходу затягивая узел галстука:
– Вот. Порядок…
– Садись, – Марина ловко переложила глазунью на тарелку.
– Отлично! – улыбнулся он, чмокнул ее в висок и сел. – А быстро ты готовишь…
– Сейчас чай заварю, – проговорила Марина, вытряхивая в ведро окурки из пепельницы.
Отломив хлеба, он придвинул к себе дымящуюся тарелку, вопросительно поднял глаза:
– А ты?
– Да я потом, – отмахнулась Марина, заваривая ему чай в большой кружке.
– Нет, так не пойдет. Садись. Это из трех яиц?
– Из четырех.
– Вот и как раз на двоих.
– Я не хочу, Сереж…
– Садись, без разговоров. У меня времени нет лясы-балясы точить.
Марина села рядом.
Они стали молча есть из тарелки.
Сергей Николаич хватко держал вилку своими крепкими пальцами, согнув мизинец колечком; челюсти его быстро двигались, под смуглой кожей скул мелькали упругие бугорки мышц.
Марина осторожно ковыряла вилкой горячую яичницу, глядя, как грубо и решительно кромсает его вилка бело-желтую массу.
– Сережа, а у тебя братья или сестры есть? – спросила она.
Не отрывая сосредоточенного взгляда от тарелки, он упрямо качнул головой:
– Когда я ем – я глух и нем… Марин Иванна… ешь, ешь…
Марина послушно принялась за еду.
Доели молча.
Отломив кусок хлеба, Сергей Николаич насадил его на вилку, вытер тарелку и, запихнув в рот, щелкнул пальцами:
