Джей Стивенс - Штурмуя небеса

В последующие несколько месяцев Движение за свободу слова развернуло бурную деятельность, предприняв целый ряд Великих Починов, начиная с Движения за свободу непристойности (свобода слова, очевидно, подразумевала право говорить «поди ты на..») и кончая первыми протестами против вьетнамской войны. Беркли стал приманкой для молодых честолюбивых политиков; они стекались сюда десятками, чтобы принять участие в революции. Среди новоприбывших был и усатый молодой марксист по имени Джерри Рубин. Рубин одним из первых осознал, какие богатые и разнообразные возможности политической карьеры кроются в политической организации массового движения — в том, что идеологи правящего класса называли «внесистемной агитацией».

Так же как и Кизи, Джерри Рубин принадлежал к той части поколения пятидесятых, которая не довольствовалась малым. «Молодежи нужны героические деяния, — сказал он однажды репортеру «Нью-Йорк тайме» Энтони Лукасу. — У нее неимоверные запасы нерастраченной энергии, она хочет жить творческой, яркой, увлекательной жизнью. Вы знаете, каковы американские заветы. История, которой нас учат, настраивает на героизм — Колумб, Джордж Вашингтон, Поль Ревир, пионеры, ковбои. Заветом Америки всегда было «Будьте героями». Но когда наступает время сдержать слово, она оказывается несостоятельной. Она пятится и говорит: «Учитесь, как следует, добивайтесь хороших оценок — и вы получите степень, а потом поступите на работу в корпорацию, купите собственный дом и станете хорошими потребителями». Но молодежи этого недостаточно. Молодые люди жаждут героизма. И если Америка отказывает им в возможностях стать героями, они попытаются создать их сами».

Рубину было 26, когда ДСС впервые дало ему отведать вкус героизма. Лето 1964 года Рубин провел на Кубе. И когда той же осенью развернулись события в Беркли, он был заранее расположен смотреть на Марио Савио как на второго Фиделя. «Я словно вернулся на Кубу, — восхищался он, — только сейчас все это происходило у нас». Начиная с весны 1965 года вместе со своими товарищами он упорно работал над созданием левого политического движения классического типа. И к осени 1965 года их усилия начали приносить плоды. В октябре того же года во время похода на армейский портовый терминал в Окленде, где они собирались помешать отправке во Вьетнам партии военных грузов, им удалось привлечь тысячи участников.

Движение политического протеста составило большую силу, но тут же появились и признаки раскола. На демонстрациях вместо плакатов и революционных лозунгов появлялось все больше и больше цветов и воздушных шариков, а песни «The Beatles» вытесняли гимн «Мы все преодолеем». Растущие настроения гедонизма плохо сочетались с военной дисциплиной, которая обычно требуется для руководства политическими движениями. Как заметил Льюис Фуэр, слишком много было сексуальных извращений и слишком много наркотиков. По свидетельству Россма-на, становилось все яснее, что энергия, которую развязали события в Беркли, сворачивает куда-то в сторону — не вправо и не влево, «но в… какое-то новое русло, еще не имеющее названия».

Силы, которые раскололи молодое поколение, обнаружились уже в ходе большого октябрьского протеста. Тогда перед участниками запланированного похода в Оклендскую бухту выступило множество известных ораторов, в том числе Кен Кизи. Приглашая его выступить, организаторы митинга конечно предполагали, что автор «Пролетая над гнездом кукушки» не мог не считать вьетнамскую войну безумием. Чего, однако, они не предвидели, это то, что Кизи к маршам и речам о захвате власти отнесется так же отрицательно, как и к войне.

За несколько недель до похода в Окленд Кизи совершенно случайно получил сильное впечатление, открывшее ему глаза на негативные стороны природы Homo Sapiens. Это случилось во время концерта «The Beatles» в Сан-Франциско, в Коу-Пэлис. На концерте присутствовавшие там Проказники распустили слух, что после концерта битлы отправятся в Ла Хонду, чтобы там «хорошенько заторчать». Это конечно была неправда, но, принимая во внимание способность Проказников оборачивать все в свою пользу, не исключено было, что это в конце концов окажется и правдой. Трудно сказать наверняка, удалось бы рыцарям психоделиков затянуть в свои игры Славную Четверку или нет; во всяком случае Проказникам конечно стоило попытаться, чтобы испытать свои силы.

Затем произошло нечто странное и ужасное. Еще до того, как на эстраде появились битлы, тысячи девчонок-фанаток, широко открыв рот, завопили во весь голос, до основания потрясая зал какой-то дикой животной энергией. В этом коллективном психозе Кизи не усмотрел ничего, «расширяющего сознание» — напротив, его поразила страшная мысль: это раковая опухоль! Ему был воочию явлен жуткий образ Homo — существа, пожирающего самого себя. Напуганный до дрожи, как от встречи с привидением, он созвал своих Проказников и спасся бегством в Ла Хонду.

Теперь на митинге, стоя рядом с трибуной, прислушиваясь к шуму толпы и раскатам ораторского красноречия, Кизи вспомнил свое тогдашнее прозрение. Когда подошла его очередь выступать, он вскочил на сцену в сопровождении одетых в яркие цвета Проказников с гитарами. Неожиданно выхватив гармонику, он стал наигрывать знакомый мотив «Дома в горах».

«Вы играете в их игру, — наконец заговорил он в микрофон, растягивая слова. — Мы все это уже слышали и все это уже видели раньше, но снова и снова попадаемся в ту же ловушку… Месяц назад я ходил на битлов… И я слышал, как двадцать тысяч девчонок вопят вместе с битлами… я не мог расслышать даже, что они там вопили… Но вы не должны… Они кричали Я! Я! Я! Я!.. Я, Мое, Меня, Мне! Вот что кричит эго, и то же самое кричит этот митинг! Я! Я! Я! И вот почему происходят войны… из-заэго… потому что всегда находятся люди, которые хотят вопить. Прислушайтесь к этому Я… Да, вы играете в их игру».

И он дал участникам митинга такой совет: «Есть только одно дело, которое надо сделать, — сказал он, растягивая меха гармоники, — одно-единственное, если вы вообще хотите сделать хоть что-нибудь хорошее И это вот что. пусть каждый просто поглядит на все это, поглядит на войну, повернется к ней спиной и скажет: На хер!»

Множество молодых людей в точности последовало этому совету. Они стали массами отворачиваться не только от войны и военщины, но и от бесчисленных всплывавших в эти годы политических программ, политических активистов вроде Рубина, и молодежных политических организаций вроде Студентов за демократическое общество (СДО), какими бы боевыми ни были эти организации, и как бы умело ни вербовали сторонников.

Этих новых мятежников нужно было как-то обозначить. Конкурировало несколько названий. Сами они предпочитали называть себя «хэдами» или «фриками», подчеркивая свою веру в то, что они являются новой ступенью эволюции Homo Sapiens.

Кларк Керр, ректор университета Беркли в эпоху зарождения движения за свободу слова.

Литературный критик Лесли Филдер предлагал именовать их новые мутанты. Но ярлыком, который пристал к ним накрепко, стало слово хиппи.

К концу 1965 года молодежное движение протеста имело две символические столицы: одна была в Беркли, в кофейнях, длинной полосой протянувшихся вдоль Телеграф-авеню; другая располагалась по ту сторону залива, в Хэйт-Эшбери. Это было место рождения хиппи. Впервые слово хиппи, а вместе с ним и весь феномен стали известны в сентябре 1965 года, когда в сан-францисском «Игзэминер» появилась статья о кофейне «Голубой Единорог».

«Единорог», который славился самой дешевой в городе кухней, ютился в стенном проломе на задворках Хэйес-стрит, недалеко от парка «Золотые Ворота», посреди района из 25 кварталов, получившего свое название от двух пересекающихся улиц — длинной Хэйт-стрит, которая вела прямо к Тихому океану, и более короткой и шумной Эшбери, взбегавшей на гору Сутро и там кончавшейся. Сам район Хэйт-Эшбери был задворками города. Застройка его восходила к десятым годам XX века, когда столько политических функционеров обзавелось особняками в верхней части Хэйт-стрит, что это место стали называть «переулки политиков». С тех пор витиевато разукрашенные помпезные дома викторианского стиля пришли в упадок и сейчас выглядели жалкими и потрепанными.

За истекшие десятилетия престиж этого района так упал, что во время Второй мировой войны здесь было решено строить дешевое жилье для рабочих. После войны его былой блеск пытались воскресить беженцы из Восточной Европы и маленькая колония азиатов, но потом здесь появились черные, которых реконструкция города вытеснила из их традиционных гетто на западе, теперь подлежавших сносу, и почти все прежние жители ушли. В результате в Хэйте сложилась оригинальная ситуация — роскошную обстановку тут можно было получить по смехотворно низкой цене. Арендовать целый дом с танцевальным залом, украшенным витражами, стоило несколько сот долларов.