От спирта Дунаева перекосоебило, он чудом удержался от рвоты. Старик протянул ему кусочек хлеба – зажевать. Вместе с этим влажным, комковатым, серым хлебом из блокадного пайка к Дунаеву окончательно вернулось земное сознание. Он вдруг с удовольствием посмотрел в блеклое небо, где кружилась одинокая ворона.
– Ишь ты, летает! – сказал Поручик, тоже глядя на ворону и отпивая спирту из фляжки. – Надо же, уцелела, не съели ее.
– А сколько времени прошло, пока я был Там? – спросил Дунаев.
– Месяца два небось, а то и с лишним, – ответил Поручик и в качестве доказательства пнул сапогом водянистый осевший снег. – Видишь, весна на носу. Ты воздух понюхай.
В воздухе действительно присутствовало что-то особенное, какая-то трогательная расхлябанность, характерная для приближающейся весны.
– Весна. А что, блокаду прорвали? – спросил парторг.
– Прорвать – не прорвали, но Тихвинский плацдарм удержали. Немцы хотели второе кольцо блокады замкнуть, посадить Ленинград в железный мешок. Тогда бы все здесь умерли, наверное. Но не вышло. Вовремя ты Сладкого-то перещелкнул, а то бы он на город навалился. Все бы задушил собой, играючись.
– Значит, его имя – Сладкий, – задумчиво пробормотал парторг. В памяти коричневым пятнышком мелькнула бесформенная фигурка Верховного Божества, и сквознячок нежности пробежал по извилинам души.
– Ну, это мы так его называем, – пожал плечами Поручик. – Да хуй с ним, теперь про него можно забыть. Он теперь, как принято говорить, «выздоровевший». А еще говорят: «выписался». Одного мощного врага ты вывел из игры. Неплохо для начала. Правда, сам чуть было не загремел – а все из-за того, что не вовремя Советочку подключил. Враг тебя сразу засек, и тут же ты прилип к нему – так и втемяшились вместе в его Исконное. Пусть это будет тебе, Дунай, уроком – впредь будь осторожнее.
– А как в городе-то? Как люди?
– Держатся как-то из последних сил. После того как ты врага увел, полегче им чуток стало. По Ладоге удалось подвозить кой-чего. Но теперь снова хуже будет. – Поручик посмотрел на липкий снег под ногами. – Ладога таять начнет. Весна будет тяжелая. Да еще ваш брат большевичок людей побоку пускает. Пока люди с голодухи мрут, товарищ Жданов в своем кабинете манговый сок пьет и цыплячьими котлетами балуется, а подчиненные его тем временем себе девчонок присматривают,
– Завязывай, атаман, беляцкую пропаганду! – в тон Поручику добродушно ответил Дунаев. – Наш брат большевичок, если чем и балуется, так украдкой, скромно, а ваш брат помещик столько веков народ давил, да еще этим и гордился, как петух. Если бы сейчас ваша власть была, вы бы балы на костях людских устраивали, у вас девки в кринолинах и лакеи с конфетами прямо по улицам бы бегали, среди умирающих, безо всякого стыда. Ты лучше скажи: не махнуть ли нам прямо сейчас в Избушку? Отоспимся, в баньке попаримся, наберемся сил – и снова в бой. А?
– Губа у тебя не дура, Дунай. В бане попариться – это каждый дурак любит. Нет у нас времени прохлаждаться. Расскажи-ка мне, родной, что ТАМ было?
Мило беседуя, шли они по кладбищу. Дунаев попытался рассказать про Рай, но это как-то не удавалось. Рассказ что-то не клеился, барахтаясь в непонятной вязкости. Безуспешно пытаясь подобрать слова, чтобы дать Поручику полный отчет о Рае, Дунаев машинально опустил руку в карман своего пыльника и нащупал там незнакомый вроде бы предмет. Продолжая говорить, он бессознательно вытащил его. Это была серая, гладкая, неприятная на ощупь веревка, заканчивающаяся серой же кисточкой. Дунаев с недоумением уставился на нее.
– Да еб же твою мать!!! – внезапно заорал Поручик чуть ли не на все кладбище, глядя на предмет вытаращенными от предельного изумления глазами. – Да это же… Это же… Клянусь дуплом, это же вроде как ТРОФЕЙ!!!
Есть вещи некоторые в глубине квартир,
Есть вещи в темноте лесов.
Предметы слабости, старинные, как мир.
Кусочки твердые. Комочки в каше снов.
Пусть на запястье вздрогнувший Фракир
Елозит нервно, жертвы возжелав.
Пусть камень с дыркой достает факир
Из ссохшихся и спутавшихся трав.
Ты на рассвете встретишь секретер
В дремучей чаще, там, где водоем.
И воды черные вдруг отразят торшер
И кресла, где сидели мы вдвоем.
В глухом лесу, в глухом лесу, в глухом,
Где не охотятся, где срубов нет и пней,
Журнальный столик с треснувшим стеклом
Уперся ножками в сплетение корней.
Как бы чуть-чуть брезгливо книжный шкаф
Зашел по пояс в омут пожилой,
И набухают корешки впотьмах,
И полки наполняются водой.
Вещь вышла из себя. Вещь стала не в себе.
В глубоком подземелье, у пещерной реки,
Кто-то заламывает пальчики,
Кто-то плачет в темноте,
Ищет «подарок на День Рождения», но не видно ни зги.
Хоть и светятся глаза, но не видно лица.
Лапка лапку трет, перепонки скрипят:
«Моя радость! Где ты?» Но нет кольца!
Подарок украла группа подлых ребят.
«Он мой! Он мой! – кричал графоман. –
Он мой с детства!» Но нельзя отстоять!
Продажные ювелиры отнимут священный подвал.
Можно только скрипеть перепонками. Можно рыдать.
Одному меланхолику к жопе прибивают Подарок гвоздем.
Но и гвоздь не поможет – подарок украдут.
Предмет Поражения не любит ходить вдвоем,
Он не любит слово «Конец», он предпочитает «Капут».
Если ты, дружочек, в ладошке зажал трофей,
Значит, ты в новой цепочке, значит, вошел в Союз.
И ждущий Второго фронта рузвельтовидный Орфей
В самом белом на свете Доме нарежет спелый арбуз.
Рядом с ним Евридика, их не разделит Стикс.
Их не разделит Лета. Лето у них в зрачках.
Во рту уголовного ангела блеск серебряный фикс.
Девушки бегут по льдинам на тоненьких каблучках.
Мебель уходит в дупла, в тину, в хруст шалашей.
Глаза Хозяйки слепы в течение белого дня.
Открывается зрение ночью, чтобы видеть белых мышей.
Чтобы видеть белесость тропинок, скользящих по мякоти дна.
Сегодня, наверное, праздник. Сегодня получишь Предмет.
Ты сможешь сжимать в ладошке собственную судьбу.
Пройдут миллиарды мгновений, проскочат десятки лет,
И вас похоронят вместе в простом деревянном гробу.
И после, в неведомых жизнях, в посмертных сюжетах, в мирах,
Свой сувенир повсюду будешь таскать с собой.
Стирается память. Останутся только ворсинки на швах.
Серое, Плотное, Узкое. Кисточка. Гвоздик. Отбой.
От неожиданного поручицкого вопля Дунаев покачнулся. Он стал легковозбудимым, любое исступление мгновенно передавалось ему, как электрический ток.
– Какое сегодня число? – спросил он напряженно.
– Двадцать девятое февраля! – ответил ему Поручик и начал вертеться на каблуках вокруг своей оси.
– Сегодня мой День Рождения! – Голос парторга отчего-то пресекся.
– Поздравляю, – спокойно сказал Поручик и, присев на первую попавшуюся могилу, снова достал из кармана флягу со спиртом. – Ну что ж, надо выпить по этому поводу. Сколько же тебе стукнуло?
– Не помню что-то. Средний возраст. – Дунаев присел рядом с Холеным. На могиле было написано: Шухмин Герман Валентинович, Шухмина Антонина Яковлевна. С овальных фаянсовых фотографий смотрели лица старичка и старушки. Старичок в праздничном черном пиджаке, в вышитой косоворотке, в очках. Старушка в чистеньком белом платочке с бахромой. Дунаев все еще держал в руках серую веревку с кисточкой. Он несколько раз перевел взгляд с бахромы на кисточку и обратно. Старики Шухмины напомнили ему деда и бабку, которыми обернулся Поручик в тот первый вечер в Избушке, когда Дунаев, голый, разбухший и охуевший от лесного галлюциноза, первый раз постучался в кривоватое окошко с наличниками.
Холеный тем временем выпил и протянул фляжку парторгу. Пить спирт было не под силу, парторг только смочил губы. Но и этого было достаточно, чтобы почувствовать опьянение.
– Вот и дождался ты настоящего Подарка на День Рождения, – сказал Холеный, указывая на веревку. – Сейчас ты вряд ли можешь оценить его по достоинству, но со временем поймешь, какую тебе охуительную вещь удалось получить ТАМ, у них. Мне только гадать остается, как она к тебе попала. Неужели ты им так понравился, что они сами тебе ее отдали? Или случайно? Ты сам, судя по лицу, не помнишь толком ничего.
