Янис Ниедре
И ветры гуляют на пепелищах…
Всадники придержали коней: впереди, преграждая путь, лежали с корнем вырванные деревья, опираясь на обломанные сучья, И дальше, насколько можно было различить в полутьме, навалены были искореженные сосны и ели, валами залегал подрост. А надо всем — хмурое сердитое небо.
Наверное, страх темноты сшей безмолвной силой заставил одного из всадников, того, — что был пощуплее, натянуть поводья и воскликнуть:
— Сполохи играют — к беде!.. Леший завел нас к засеке заморских песиголовцев. Правду говорили люди, что немчины уже за Науйене, уже рыщут вдоль границы княжества.
— Болтают! — оборвал его второй из трех путников, ростом покрупнее. — Хозяин бурь промчался краем леса, вот и все дело. Такие вековые кряжи не свалить людям всей округи, соберись они вместе. А в Герцигской земле немецких латников наберется едва столько, чтобы усадить в три полоцких струга, какие стоят на Даугаве.
— Едва столько? — переспросил щуплый. — Тогда, надо думать, каждый из них сильнее тридевяти богатырей, рожден медведицей и шутя вырывает деревья — иначе как бы удалось им покорить уже без малого всю Герцигскую землю, загрести земли ливов и эстов и подобраться к владениям русского князя?
— Подобраться-то подобрались, да ухватить их у рижского живоглота руки коротки. Да и словно мы не знаем, кто отдал тевтонам родные края латгалов, кто надел колодки на свободных землепашцев, кто выдал их жен и невест чужакам на потеху!
— Недаром прозвали тебя златоустом, Юргис-попович. Тебе уговорить других все равно что охотнику добыть медведя или пахарю поднять целину, это у тебя в крови. Но для меня в словах твоих мало веса. Чересчур много злобы ты накопил в себе, Юргис.
— А ты — холопской покорности, Пайке.
— Ладно вам, братцы, — вмешался третий, до той поры молчавший. Судя по облику, человек бывалый. — Заря еще не занялась, топь не отличить глазом от сухой земли. Спешимся, передохнем тут, пока проснутся птицы, тогда хоть видно будет, куда коню ноги ставить.
— Если бы правду говорил Пайке, не стоило нам и возвращаться в родные края. Могли прозябать на старом месте, кормились бы — и ладно, — откликнулся тот, кого назвали поповичем. Совета передохнуть, однако, не отверг. — Будь по-твоему. Остановимся, пусть кони переведут дух перед дальней дорогой.
Путники спешились и по извилистой лесной тропе довели коней до излучины ручья. Сняли поклажу — седельные сумы, луки, боевые топоры, сложили рядком на прошлогодней траве. Подрагивавших от предрассветного озноба лошадей завели в ольшаник, сами же присели, положив оружие, чтобы было под рукой. Всякого разбойного люда, готового напасть на путника, развелось повсеместно великое множество, а в чистом поле, близ чужих границ, встречался он и того чаще. Не от хорошей жизни торговые гости, ближние и дальние, пускались нынче в путь только под защитой своих дружин. Хотя и платили князьям, правителям замков и крепостей немалые деньги и немало отдавали товаров за то, что князья и правители сулили купцам свободный и безопасный путь.
— Чуете — на опушке ветерком повеяло. Светает. Скоро солнце взойдет. — Старший из путников вытащил из-за пазухи пучок сухих кореньев, стал жевать.
Трое сидели лицом на восток. Небо уже зарумянилось, и можно было хорошо разглядеть их.
Дружинниками, доподлинными воинами русских или литовских знатных людей, или просто искателями удачи их, пожалуй, назвать было нельзя. Не походили они ни на охотников, ни на людей из торговой охраны. Не было у них нагрудников и щитов, без которых не обходятся дружинные люди, — ни железных наколенников, налокотников, поножей, ни широких поясов под мечи, палицы да секиры. Но все же под плащами поблескивали кольчужные рубахи, позванивавшие при резком движении, а на головах были рысьи шапки с нашитыми на них медными бляшками — снаряжение свободных людей и воинов. На боку у каждого висел длинный нож в ножнах, ноги были обуты в сыромятные сапоги с колючими шпорами.
Кто они? Гонцы или лазутчики знатного человека, высокого церковника, богатого купца?
Может быть, один из них — везущий грамоту посланец, а двое других — его спутники и телохранители? Отправляясь из одного края или замка в другой, человеку негоже выезжать в одиночку. Человеку не дано ни медвежьей силы, ни кабаньих клыков, ни рысьей ловкости, ни птичьей быстроты, а врагов у него — не перечесть. И самые опасные из них — люди. Они не позволят чужаку пройти беспрепятственно. Накинут на него пеньковую сеть или приставят нож к горлу и будут грозить расправой, пока схваченный не перестанет сопротивляться. А дальше быть ему рабом или холопом, только чудо сможет спасти его от такой судьбы.
Из троих путников тот, кого назвали Юргисом-поповичем, был не только самым видным, но и моложе прочих. Молодец в жениховской поре. Темный плащ и рысья шапка оттеняют его рыжебородое, обветренное лицо с прямым, расширяющимся книзу косом и острым взглядом.
Пайке уже стар. Белые как лен усы, кудель бороды. Иссиня-черная накидка стянута на плече узлом, а не застегнута пряжкой-сактой, как у тех двоих.
Третий, кряжистый, больше остальных похож на воина. Голову его обрамляют выгоревшие волосы и окладистая седая борода. Серый кафтан сильно потерт, накидка в одних заплатах. Глаза он держит опущенными, словно старается, отгородившись от всего мира, поглубже заглянуть в себя самого.
Но все же чувствуется, что они — дети одного рода, из союза латгальских родов. В речи их ясно слышится латгальский выговор. Но мелькают в разговоре и слова из языка кривичей, на каком говорят жители Полоцка, полочане; надо думать, путникам привелось немало пожить на Руси, меж людей русского князя. А Юргис порой вставляет в свою речь и книжные слова, какие в ходу среди служителей православной церкви.
— Кажется мне, кум Пайке жалеет про себя о дерзком замысле тайком вернуться в Герциге, — проговорил Юргис.
— Эх, други… — вздохнул старший.
— А что, правду говорит Юргис, — ответил Пайке. — Зря подались мы окольными путями в такую даль. Разумней было бы поклониться рижскому епископу и с его благословения спуститься по Даугаве на плотах.
— Оскверниться католическим крестом, признать заморских насильников правителями Герцигской земли? — ощетинился Юргис. — Так, по-твоему?
— Может, и не совсем так. Однако…
— Что — однако?
— Кто знает, святые какой церкви сидят там, на небесах…
— А кто тебе не дает поклоняться, как наши предки, матерям Земли, Дома, Того света? Кто мешает украсить жертвенники Перкона и Солнца, которым молились отцы и деды?
— Я не о том. Вот думаю: а не пересилят ли святые римской церкви чудотворцев и мучеников, чтимых кривичами?
— Чушь несешь.
— Это как сказать…
— Тогда зачем же Пайке обещался идти с Юргисом до самой Герцигской земли? — спросил кряжистый.
— Верно говорит Миклас: зачем? — подхватил Юргис.
— Да разве не устало мое сердце мыкаться на чужбине? Или я не знаю, что близок уже конец моим земным делам и пора мне присоединиться к предкам, лечь в песчаном холме подле тех, кто на том свете пашет, убирает хлеб, бортничает, ловит рыбу…
— Только потому, значит?
— А чего еще желать дожившему до седин в этой жизни, которую так перевернула Мать Бедствий?
— Вот, значит, кто перевернул: Мать Бедствий?
— А скажешь, нет? Когда мы из разоренной немчинами Герциге искали спасения в русской земле, когда вонзали ножи в стволы берез священной рощи, надрывая сердца близких, мы верили, что скоро вернемся. Немало герцигского добра было отдано князю полоцкому, чтобы кривичи защитили латгалов в трудный час. Мы надеялись вернуться с полоцкой дружиной, под крестами русских знамен и отплатить заморским насильникам. Верили: вступим в землю отцов под стягом святого Георгия, вслед за владетелем герцигским Висвалдом… Только уплыл владетель Висвалд на ладье духов…
— Неправду говоришь! — вскочил Юргис. — Никто, ни свой, ни чужой, не видел, чтобы садился Висвалд в ту ладью. А страшная весть эта пошла от тех, кто отпал от русской церкви — из замков, где знать распивает меды, братаясь с заморскими песиголовцами.
— Ладно, пускай знать братается с песиголовцами, пускай весть о смерти владетеля Висвалда пустили по свету злые языки. Однако у князя полоцкого и своих забот хватает. С той поры, как нахлынули на Киевскую Русь косоглазые со своими луками и стрелами, а княжеские дружины не смогли выстоять против них — полоцкие вотчинники да купцы зарывают свое добро в землю, уж не надеются на мечи и палицы княжеской дружины.
— Даже и в таком роду, где в чести всякий завет предков, попадаются трусы. А сколько их в том множестве родов, каким правит князь? Только не трусы спасут народ. Пусть настали для Киева тяжелые времена, пусть дрожат за свое добро полоцкие богатеи… Еще не покрыта саваном латгальская земля! Мы поднимем тех, кто остался верен земле отцов, чьи мечи и секиры не заржавели — тех, кто встанет под красное, с белым крестом, знамя Герциге. Мы развернем его, сплотим людей и призовем Висвалда, чтобы он вновь встал во главе своего воинства.
