Александр Чаковский - Мирные дни

Я был ещё в военной форме, но фактически уже не имел на неё права: в полученной мною вчера из военкомата справке было написано, что «капитан Савин демобилизован из рядов РККА».

«Стрела» отправлялась из Москвы в Ленинград в пять ча­сов вечера. Я приехал на вокзал за час до отхода поезда, хотя билет – последний полученный мною военный литер – лежал у меня в кармане. Выйдя на перрон, я увидел ленинградскую «Стрелу». Поезд стоял, поблёскивая широкими оконными стёклами и свежей краской. Словно никогда его не обжигала война, не коробила его окраски, не расплавляла оконных стёкол, не валила навзничь вагонов… Казалось, война прошла где-то в стороне от этого нарядного поезда.

В вагоне было очень тихо, в коридоре, у окон, стояло не­сколько человек. Они прижались к стенкам, пропуская меня с чемоданом. Моё купе оказалось последним. Оно было пустым, соседи ещё не пришли. Мне досталось нижнее место. Я поста­вил чемодан под столик и уселся на диван.

Здесь, в купе, всё было очень светлым и очень новым. Солнце светило прямо в окно, и занавески из тонкой белой ма­терии просвечивали. Металлическая подставка у настольной лампы сияла, как зеркало. «Хорошо, – подумал я, – как хо­рошо».

В этот момент дверь купе с шумом отодвинулась и на по­роге появились двое военных.

– Простите, какие места? – спросил один из них, маленький и толстый подполковник.

Я встал и назвал места.

– Сиди, сиди, капитан, – прервал меня подполковник и добавил: – Значит, дома!

Они вошли в купе. Подполковник был свежевыбрит, от него пахло одеколоном. Сапоги с лакированными – «генеральски­ми» – голенищами плотно облегали ноги. Его спутник, майор, человек среднего роста, худощавый, немолодой, был с виду ничем не примечателен: армейский майор, в гимнастёрке, сшитой не на заказ, а подобранной на интендантском складе. Он показался мне угрюмым и неразговорчивым.

Я лёг на диван и незаметно для себя заснул, а когда про­снулся, поезд стоял. Наверно, меня разбудила тишина. Не знаю почему, но меня охватила какая-то тревога, какое-то смутное предчувствие. Я отодвинул дверь купе и, выглянув, увидел в конце коридора проводника с фонарём в руке.

– Что за станция? – спросил я.

– Малая Вишера, – ответил проводник.

Малая Вишера! В этих двух словах заключалось для меня так много! Здесь началась моя многолетняя фронтовая жизнь. Здесь я впервые встретился с настоящей войной, здесь мучился, потеряв Лиду, отсюда уезжал в Ленинград с тайной надеждой отыскать её. Я знал в этом маленьком, полуразрушенном го­родке каждую уличку, здесь всё было связано для меня с вос­поминаниями, которые никогда не забудутся.

«Надо выйти на перрон», – сказал я себе и почувствовал, как трудно сделать эти несколько шагов и сразу окунуться в прошлое, оказаться с глазу на глаз не с воспоминаниями, но с реальным, овеществлённым прошлым.

Я встал и пошёл к выходу.

Вот она, вот она, Вишера! Я почувствовал, как что-то пере­хватило горло и часто забилось сердце. Вот полуразрушенный вокзал. Бомба попала в него буквально на моих глазах… А вот неразрушенное крыло вокзала и странная, всегда вызывавшая у нас улыбку надпись: «62,6 метра выше уровня моря». Отсюда было очень далеко до моря, и нам было непонятно, для каких целей вишерцы информировали об отношении своего местожи­тельства к морскому уровню… Я вспомнил, как Венцель, наш фронтовой «зав. юмором», хотел назвать редакционную стенга­зету «62 и 6 над уровнем моря» и как редактор «зарезал» этот заголовок.

Раздался свисток, и поезд тронулся. Я вскочил на ходу и, стоя на подножке вагона, смотрел, как медленно, уходя в темноту, проплывала передо мной моя прошлая жизнь. Проплыл серый перрон, освещённый неярким светом вокзальных фона­рей. Мелькнули белый камень вокзала и чёрные цифры на нём. Где-то вдали, в маленьком железнодорожном домике, ласково мигнул свет, – не наша ли это старая знакомая стрелочница Евдокия вернулась с обхода? Вот дерево, сухое безлиствен­ное, точно последняя веха прошлого, бессильно поманило меня своими крючковатыми ветвями, и все скрылось во тьме…

Поезд мчался мимо блиндажей, мимо поваленных изгородей колючей проволоки, мимо воронок и траншей, наполненных дождевой водой. Война ещё отовсюду смотрела на наш весёлый поезд злыми глазами.

…Мы подъезжали к Ленинграду. Как только поезд миновал Колпино, меня охватило чувство тревожного, напряжённого ожидания. Прошло много лет с тех пор, как я подъезжал к Ленинграду с этой «естественной» стороны. Я подбирался к нему на низко летящем самолёте под охраной истребителя или по ледовой трассе, проложенной над чёрными водами Ладоги, и теперь мне казалось странным, необычным, что мы вот так просто без всяких усилий, без опаски, без мер предосторож­ности, открыто подъезжаем к Ленинграду.

Я посмотрел на часы. Было десять. Ещё тридцать минут. Наверно, Лида уже подходит к вокзалу. Сердце моё застучало сильнее – мне показалось, что я уже вижу её. «Почему так мёд­ленно идёт поезд?» – с раздражением думал я. Теперь она уже на перроне. Смотрит вдаль, ожидая…

У окна стоял мой сосед по купе – худощавый майор. Он прижался лбом к стеклу, вое такой же – в своей широкой, вы­цветшей гимнастёрке, в кирзовых сапогах. Плечи его были опущены, руки он засунул глубоко в карманы.

– Подъезжаем, товарищ майор, – сказал я, останавливаясь рядом с ним. Мне было необходимо сказать об этом вслух.

Майор обернулся.

– Что? – недоумевающе спросил он.

– К Ленинграду подъезжаем, – повторил я, – минут через двадцать будем на месте.

Майор ничего не ответил и снова повернулся к окну. Я хо­тел уже отойти, как вдруг услышал его голос.

– Странное дело, – сказал майор, не поворачивая головы, – вот ведь по каким местам едем… Раньше тут целая армия пройти не могла…

Мысли его походили на мои. Я спросил сочувственно:

– Вам приходилось бывать в этих местах?

– Да, – ответил майор, – я батальоном командовал. Весь мой батальон лёг на этих местах… – Он повернулся ко мне. – Странно мне теперь, – продолжал майор. – Неужели все забудется, сотрутся следы, будет по этим местам проноситься поезд, люди будут просыпаться, пить чай?.. А?

Я подумал, что, пожалуй, так и будет. Жизнь движется вперёд, и время стирает всякие следы. Я многому научился на войне: не спать сутками, разводить костёр на снегу, отыски­вать блиндажи в лесах и заснеженных развалинах, разбираться в картах, ездить и даже спать в кузовах машин на обледене-лых снарядных ящиках… Понадобится ли все это теперь, в мир­ное время?

В окне замелькали пригороды Ленинграда, и я уже ни о чём не мог говорить. Я вернулся в купе и стал торопливо уклады­вать вещи в чемодан, чтобы первым выскочить из вагона.

Поезд остановился.

В коридоре стояли пассажиры, медленно подвигаясь к вы­ходу. Прямо передо мной оказался толстый подполковник, мой сосед.

– Не будем торопиться, капитан, – сказал подполковник, тяжело отдуваясь. Он поставил свой чемодан на откидной стул и тем самым окончательно загородил мне дорогу. – Не люблю торопиться. – Он рассмеялся сипловатым коротким смешком. – Из театра я тоже обычно позже всех выхожу.

Нечего было и думать выбраться, пока подполковник не пройдёт. Он снял свой чемодан и двинулся только тогда, когда весь коридор перед ним оказался свободным.

…И вот я стою на залитом солнцем перроне. Репродуктор обрушивает на нас потоки какого-то синкопического марша. Мимо меня пробегают люди, машут руками, обнимаются, це­луются. Мелькают чемоданы, кто-то смеётся… Тяжело дышит паровоз, весь в облаке белого пара…

Я ставлю чемодан и растерянно смотрю по сторонам, стре­мясь отыскать её в этом шумном людском потоке, и ничего не вижу, и вдруг откуда-то со стороны слышу её голос:

– Саша! Сашенька!

Лида стояла, прислонившись к железному столбу фонаря, и на ней было то самое платье, в котором она снята на порт­рете, висевшем когда-то в комнате Ирины…

Мы побежали друг другу навстречу.

…В трамвае было очень много народу, и мы оказались как раз у окна, забитого фанерой, поэтому я не мог разглядеть го­рода. Потом, когда мы шли по улице Стачек, я всё время отста­вал от Лиды, потому что смотрел по сторонам. Заборы домов были выкрашены свежей краской, а окна – я помнил их пу­стыми или заколоченными фанерой – поблёскивали стеклом. Над улицей тянулась густо переплетённая сеть трамвайных, троллейбусных и ещё каких-то проводов. Я вспомнил, что раньше вдоль этой улицы были развешаны густые маскиро­вочные сети. Теперь я не мог найти даже места, где они ви­сели…

Вдруг я остановился, точно кто-то позвал меня из тьмы прошлого. В стороне от улицы, там, где начинался пустырь, я увидел здание. Собственно, это было не здание, а только пу­стая коробка, чудом сохранившиеся стены. Меня поразил их цвет. Это был обычный когда-то цвет войны – зеленоватый, с серыми разводами, маскировочный цвет, в который окрасили многие ленинградские дома, чтобы сделать их незаметными с воздуха.