Апрель, 1 (перевод И.Карабутенко)
азговор между двумя поколениями был серьезный. Они стояли рядом: Данила Брыль и Тося Колиберда — с сегодняшнего дня она будет называться только Брыль Тося, — стояли бледные и испуганные, но с видом решительным и даже вызывающим перед грозным Иваном Антоновичем Брылем, отцом, и еще более грозным Максимом Родионовичем Колибердой, тоже отцом. Меланья Брыль, мать, и Марфа Колиберда, тоже мать, тихо всхлипывали, припав плечом к плечу, к трех шагах поодаль, за изгородью палисадника.
Прозрачное весеннее утро сияло в эту пору над Печерскими ярами и Собачьей тропой. Молодежь Рыбальской улицы еще спозаранку потянулась к Днепру. Людей постарше тихий благовест лавры настойчиво звал на кладбище: наступило поминальное воскресенье. Но в двух соседних двориках — у Брыля я Колиберды, вот уже двадцать лет неразлучных друзей, — не было сегодня ни спокойствии, ни веселья: крик стоял неумолчный.
— Ну-у-у?.. — перекричал-таки всех старый Иван Брыль.
После этого наконец наступила тишина, да такая, словно бомба упала вдруг и вот-вот взорвется, разрушая все окрест. И только старый Максим Колиберда произнес тихо, но так быстро, будто из пулемета стрелял:
— Повтори, что ты сказал!..
Он ни сдвинулся с места, но казалась, будто он страшно суетится — так быстро от гнева менялось его лицо и ходуном ходило все его щуплое, но жилистое тело.
А богатырски скроенный Иван Брыль стоял как окаменелый, глубоко засунув руки в карманы. Он вытянул голову вперед так, что его могучие плечи приподнялись кверху и выгнулись горбом.
Данила Брыль понял, что рука отца вот-вот потянется к ремню, И он побледнел еще сильнее. Разве снесешь в восемнадцать лет прикосновение отцовского ремня?! Если уж дойдет до этого, то никто не поручится, что тут не произойдет беды.
Тося тоже была бледна. Но она казалась спокойнее: пожалуй, просто не сознавала опасности. В конце концов, ей ведь было только семнадцать лет.
— Мы поженились… — повторил Данила.
Старый Максим Колиберда взвизгнул:
— Что?!
И он шагнул вперед один только шаг, а казалось, будто он бросился бежать.
— Ну а ты скажи?
— Поженились… — едва пошевелила бледными губами Тося.
Мамы заплакали громче.
Чужими и дикими были их причитания в это радостное весеннее утро. Освободившаяся от снега земля распарилась под щедрым солнцем, у забора, уже закучерявилась нежная зеленая травка, грядки на огороде и клумбы в палисаднике уже были разрыхлены для рассады, почки на каштанах истекали клейким соком, тополь украсился сережками, а на березке появилась нежная листва. Воздух был полон душистых и опьяняющих ароматна апреля, дышалось легко и жадно, и звон церковного колокола разносился так далеко, что и сам шатер прозрачного неба как бы сделался выше и уж теперь-то был, вне всякого сомнения, бездонным и бесконечным. Да и речь тут шля не о мертвом, а о живом, не о смерти, а о зарождении новой жизни. А два женских, голоса все причитали, как над покойником.
Степенный Иван Брыль коротким движением руки остановил горячего и быстрого Максима Колиберду. Бомба еще не взорвалась, фитиль еще дымился и тлел. Мрачным, острым взглядом из-под кустистых бровей Иван впился и лицо юноши, своего родного и самого старшего сына. Сын был точнехонько таким, как и он сам, если накинуть юноше на плечи еще десятка три годков. Но ведь и Иван Брыль был когда-то таким, каков его сын сейчас, если б снять с плеч старика эти тридцать горемычных лет, проведенных у станка в цехах “Арсенала”! Как ж должен повести себя сын? И как бы поступил он сам, если был бы сегодня таким, как сын?
А Данила был парень хоть куда! Высокий, стройный, тонкий в талии и широкий в плечах; нос с горбинкой, как у степняка, и взгляд — ничего не скажешь! — орлиный. А над левой бровью чуб густой да черный! Казак!..
Только как же это он осмелился перечить отцовской воле! Да еще и черт его знает из-за кого — из-за такой невзрачной и плюгавой девчонки! Не была б она дочерью закадычного друга, плюнуть бы только да растереть!
Иван Брыль еще раз скользнул пренебрежительным взглядом по хрупкой, тонкой девчушке, стоявшей перед ним.
И верно, невидной, неказистой была Тося. На голову ниже Данилы — и какая голова! Голова у Тоси, как из сиротского дома, стриженая после испанки, из макушке, откуда у хорошей девушки должна коса расти, у нее был вихор, как у мальчишки-подростка! А волосы? Волосочки что остья; неизвестно даже, чернушка она или, может, белобрысая. Еще и платка никогда, не повязывала, вечно простоволосой гоняла под солнцем, — вот и растет на голове не то кудель, ни то конский волос, хоть леску сучи для удочки. А фигура? Утлая, плечики птичьи. Как же будет работать или детей рожать? Тоже еще, жена!
— Цыц! Молчать! — люто зыкнул Иван на женщин, и мамы испуганно умолкли. — Поженились? — Обернулся он зловеще к молодой паре. — Т-так! Мужем и женой, стало быть, будете? Сказать бы, отец семейства и заступница мать?.. Да разве не говорено тебе, сопляку, что парень сначала должен найти себе место среди людей, встать на собственные ноги, а тогда уже обзаводиться семейством?
Данила поднял голову.
— Теперь же свобода, — бросил он отцу, — каждому дорога открыта! И нет надобности, как при старом режиме…
Но старый Брыль гневно прервал его непочтительную речь:
— Вот как, значит, понимаешь свободу! И больше ничего тебе от свободы не нужно? — Глаза Ивана наливались кровью, лицо багровело, покраснел даже затылок. Старый Брыль постепенно приходил в ярость.
Данилу ответил дерзко:
— Теперь революция! Прошли уж времена…
— Ах ты ж, субчик! — взвизгнул Максим Колиберда и кинулся к парню, не сходя с места. — Выходит, для того мы революцию делали, чтобы вы, сукины дети…
— Подожди, Максим! — остановил его Иван Брыль. — Бить будем, но разговор не кончен. Отвечай, брандахлыст: без родительского, значит, благословения?
Данила, глядя и землю, угрюмо ответил:
— Вот и просим благословить…
— Просите? — загремел отец. — Теперь просите? Съели сало, тогда — дай каши! После венца да неси богов?.. Вы откуда к нам пришли? От попа?
— У попа мы не были, — нехотя отозвался Данила. И тут же поднял голову и остро взглянул исподлобья, точно так же, как смотрел на него отец. — Какие уж там попы, если революция!
Иван Брыль раскрыл было рот, чтобы гаркнуть на сына, но вдруг ocёкcя и промолчал.
Революция — то было священное слово для Ивана. Разве не он еще с тысяча восемьсот девяносто седьмого года — от первой киевской маевки в Голосеевском лесу — что ни год выходил демонстрировать пролетарскую сознательность.
Отцовский гнев начал остывать. Не только потому, что революцию Иван Брыл уважал, а еще и потому, что услыхал от сына: попу под епитрахиль голов не клали, — выходит, еще не венчаны, и дело, пожалуй, еще можно уладить…
И Иван пробурчал почти примирительно:
— Так какого же лешего болтаешь, дурень? Женились! Муж и жена! Разве это такое простое дело?
— Дели простое! — твердо отрезал Данила. — Как между парнем и девушкой бывает. Мужем и женой стали в Собачьих ярах…
Мамы вскрикнули и запричитали.
Но Данила добавил для ясности, чтобы уж ни у кого не оставалось сомнений:
— И порешили между собой: на всю жизнь! А прогоните из дома — сами будем жить, сами и проживем…
Максим Колиберда взвизгнул и сорвался с места. Иван взмахнул руками и быстро двинулся за ним. Бомба взорвалась. За забором на улице послышались встревоженные голоса: любопытные, заглядывавшие сквозь щели, ужаснулись и закричали. Меланья и Марфа, заголосив, бросились к мужьям — остановить, не допустить детоубийства. Черные впадины окошек в хибарке Брылей тоже ожили: из темной глубины вынырнули светлые пятна, — показались лица ребят, и прямо через окна сыпанули в палисадник четверо малых брылей и шестеро колибердят — от тринадцати до восьми лет обоего пола.
Шустрый и прыткий Максим первым настиг преступную пару. Он замахнулся на дочь, и руки его протянулись к ее стриженым патлам. Но и Данила не зевал. Он шагнул вперед и заслонил Тосю, поддав ее отцу ногой под коленки, Максим полетел головой в мягкую клумбу с рассадой левкоев, а Данила, ухватив Тосю за пояс, вскочил с нею на бугорок погреба.
— Стой, отец! — крикнул он. — Опомнись! Ежели что — забуду, что меня породил: ударю!
— Убью! — зашумел Максим, поднимаясь с клумбы и высматривая какой-нибудь кол или, на худой конец, хоть палку.
Иван остановился у погреба. Глаза его застилал лютый туман. Сейчас он убьет этого щенка, не поглядит, что сын!
