«ЖЕЛАЮ УДАЧИ ВАШЕМУ «АЭРОПЛАНУ»!»
Сержант? Сейчас ко мне придут из «Аэроплана». Пропустите. — Начальник восточного отдела Интеллидженс сервис господин Уильямс опять нажал вилку телефона и попросил новый номер.
— Мисс Лилия? Да, я. Попрошу принести мне все, что у нас есть о новом военно-морском министре большевиков — о «наркоме» Фрунзе. Благодарю вас.
Респектабельный, плотного сложения мужчина, седовласый, в отшлифованных почти до полной прозрачности очках, закурил сигару, откинулся в кресле. «Итак, просят в достойной форме объяснить офицерам воздушного флота ее королевского величества причины феноменальных успехов Михаила Фрунзе. За несколько лет встал в ряд с крупнейшими полководцами всех времен и народов, стал военно-морским министром. Почему?.. Потому что его доктрина оправдала себя? Не будем об этом!.. Обстоятельства ему благоприятствовали? Ну, уж я-то во всяком случае делал все, чтобы он сломал себе шею как можно раньше. Многие сильные мира сего добивались того же. Колчак, Жанен, Нокс, Гревс, господин Врангель, господа эсеры. Очень добивались! Где же объяснение? Личная одаренность?.. Да! Феномен, уникум, неповторимое сочетание личных свойств. Так и скажем».
— Это вы, мисс? Благодарю вас, положите досье на стол. Славная погодка сегодня, не правда ли? Да, через часок, пожалуйста.
«Уникум. А не многовато ли уникумов для одной страны? И не уникально ли, что эта страна — нищая, безграмотная — выбросила нас, выбросила прочь и всех других? Нет, не будем об этом! — Джентльмен раздраженно заходил по мягкому ковру. — Плебс! Хамье! Насекомые!.. Да, но вот у них один гениальный стратег, вот другой, вот третий… О боже! Ну, не будем об этом…»
Он обернулся на вежливый стук:
— Заходите! Добрый день, молодой человек. Не правда ли, отличная погодка? Итак, что же вы принесли мне? Суждения большевиков? Любопытно, любопытно! Что говорит мистер Калинин, президент всея Московии? «Для меня не подлежит никакому сомнению, что жизнеописание Фрунзе может стать настольной книгой для воспитания нашей коммунистической молодежи». Ну знаете… Тут же высказывания этой международной коммунистки, которую проморгали изъять наши немецкие друзья, — Клары Цеткин. «Полководца, равного нашему Фрунзе, нет и не может быть во всем мире, ибо нет и не может быть во всем буржуазном мире полководца, с которым органически связаны мысли и чувства миллионов. Нет и не может быть полководца в буржуазных государствах, на которого обращены взоры угнетенных, где бы эти угнетенные ни находились: в соседней ли Германии, Китае, Индии или в каком-нибудь другом месте земного шара».
Ну, мой юный друг, все это, мягко говоря, не находки.
Сотрудник «Аэроплана» сокрушенно развел руками.
— А это кто? Воронский, критик? Знаю, знаю! Критик, которого критикуют, хе-хе-хе! Может быть, хоть здесь будет что-либо оригинальное? Ведь Воронский, если не ошибаюсь, — его шеф по дореволюционной заговорщицкой деятельности. «На вершинах власти одни из выдающихся замечательных людей управляют и руководят, создавая вокруг себя среду преклонения, авторитета, другие сильны дисциплиной, третьи — деловитостью и практицизмом, четвертые — дипломатичностью и приспособленностью. Товарищ Фрунзе создал вокруг себя среду крепкого, сердечного и отрадного содружества. И дисциплина, и авторитет, и такт, и деловитость проходят через это содружество. Известно, как прочно он связан с текстильным иваново-вознесенским рабочим краем. Это связь революционных бойцов, но целиком проникнутая дружбой. Он прямодушен и открыт. Он слишком духовно богат, чтобы идти кривыми окольными дорогами». Да, немногим лучше остальной демагогии.
Джентльмен бегло просмотрел остальные агентурные донесения, отбрасывая одно за другим в сторону.
— Не находка, мой друг, ваша подборочка, не находка! Если что-либо этакое появится в вашем «Аэроплане», то мы с вами улетим далеко-далеко, хе-хе-хе! Ну что ж, полистаем теперь мою папочку. — С гордостью нумизмата он принялся извлекать из нее документы. — Все, все может пригодиться настоящему разведчику, мой юный друг, и мы не брезговали ничем: вот, к примеру, письмо Софии Фрунзе к своему мужу. О чем оно? Буквально ни о чем, о вечной любви да о стремлении повидаться. А мы, благодаря ему, точно узнали, куда и когда поедет этот стратег. Вот приказик, вот газеточка армейская — гроши стоили, мой друг, а мы о смене диспозиции из них узнали, и ценная голова у красных полетела, ох ценная! Да, так все может пригодиться. Ага, вот именно то, что я ищу! Выписка из родословной Фрунзе. На ней-то мы с вами и сыграем. Отбросим, всю большевистскую заумь. «Революция, связь с массами, сердечное содружество…» Наша с вами задача показать случайность и неповторимость такого явления, как Фрунзе, в коммунистических условиях, не так ли? Ну, я рад, что вы со мной согласны. Прежде всего надо будет отметить, что его отец — молдаванин, то есть можно говорить о румынском происхождении нового советского вождя. А ведь румыны гордятся своим происхождением от той римской колонии, которая в древние времена являлась передовым постом Римской империи против скифских орд. Поэтому вполне возможно, что румыны могли дать и теперь военного гения. С другой стороны, мать Фрунзе — крестьянка из-под Воронежа. Воронеж является городом, который дает имя области, граничащей с территорией донских казаков в южной России, поэтому есть полная возможность предполагать, что в этой крестьянской девушке текла казачья кровь, а стало быть, в ней сохранялись боевые качества. Соединение отдаленных римских предков с казачьей кровью легко могло создать гения. Ну, и так далее, мой юный друг. Желаю удачи вашему «Аэроплану»! Главная наша задача — убедительно показать, что революция и Фрунзе суть явления разные, совпавшие чисто случайно. Чисто случайно! Вы хорошо меня поняли?
16 декабря 1918 года
Петроград
«Придет или не придет? Придет или не придет?.. — Григорий, глядя поверх бесчисленных голов, энергично проталкивался сквозь густую толпу форменных шинелей и самых разных — больше потертых — пальтишек. — Но почему это меня так волнует? Ведь я пришел на политический митинг, который мне интересен. Так что же я за человек? «Познай самого себя…» Поди попробуй!» — Обрывки мыслей, дробный самоанализ, обычный для людей, вступивших в период мучительного самоопределения своей личности, тем не менее отнюдь не мешали ему без особой вежливости раздвигать плечами плотный поток вливавшихся в партер студентов, решительно перешагивать через стулья, наставленные в проходе, и эту особенность своего поведения он мельком, краем сознания тоже отметил.
— Гриша! Далматов! Длинный! Сюда! — услыхал он радостный вопль, прорезавший многоголосие толпы. С высоты своего недюжинного роста он увидал, как приплясывает у самой сцены, подавая призывные знаки, Володька Фролов, закадычный дружок.
— Эге-ге! Иду! — Он ответно помахал рукой и круто изменил путь. «А что такое высокий рост? — успел подумать он. — Привилегия или помеха? Сейчас — достоинство: вижу дальше всех, никто не заслоняет, и Володя меня заметил. Ну, а в окопе, например? То-то и оно!.. А может, это все-таки особый знак природы? Какой-то ее задаток?..» И вдруг как горячим ножом напрочь обрубило, отмело весь хоровод пестрых мыслей: рядом с Володей Григорий увидал темную меховую шапочку на короне золотых волос! Тогда он начал пробиваться буквально напролом. Наташа сидела в пушистой беличьей шубке, выжидательно повернув лицо к залу.
— Наташенька!
Она, радостно улыбаясь, протянула ему руку, и Григории, как зачарованный, взял ее ладонь в две свои, но тут же энергично пожал и выпустил.
— Ах, закраснелися их высокоученое благородие, — пропел Володька. — И что ж ты делаешь, любовь? — Его зеленоватые глаза закатились, как у тенора, который вытягивает последнюю наитончайшую ноту.
— Молчи, глупая башка, убью! — Гриша, не глядя на него, сел ему на колени.
Володя энергично стряхнул его поближе к девушке, сам повернулся в кресле:
— Гляди-ка, вместо одного буржуя как раз два пролетария умещаются!
— Ну, мы уже здесь, можно открывать собрание, — бодро приказал Григорий. («Господи, до чего же плохо могу я владеть собой!.. Революционер!..»)
— И хоть бы меня, старика, не обманывали, — с досадой сказал Володя. — Ну, для чего вам теперь собрание, а? Одна помеха, ей-богу!
Мариинский театр был переполнен. В ложах сидело и стояло человек по двадцать, во многих креслах партера сидели по двое, галерка, казалось, вот-вот рухнет, а молодежь продолжала ломиться в театр.
