Последние дни Российской империи. Том 2
Солнце склонялось к закату, спускаясь к высоким горам. На вершинах гор ярко сверкали ледники, переливаясь искрами. Внизу застыло тёмно-синее Люцернское озеро, бороздимое редкими пароходами и лодками, сновавшими подле богатого местечка с его роскошными отелями и виллами. Несколько в стороне стояла красная дача, окружённая тенистым садом.
Человек, подходивший к залитой алыми лучами солнца красной даче, был Коржиков. Он не изменился наружно с тех пор, как умерла его жена Маруся, и он покинул Россию. Прибавилось морщин на лбу и на висках. Скомканная рыжая бородка оставалась того же неопределённого вида, под сдвинутой на затылок мягкой чёрной фетровой шляпой рыжие волосы были так же густы и всклокочены, как и в дни его Петербургской жизни. Он шёл к своему учителю и покровителю Николаю Ильичу Бурьянову, по партийной кличке Пронину-Ленину.
Странный был человек Николай Ильич Бурьянов и странное, нелепое было у него прошлое. Он был сыном богатого Волжского помещика и родился в патриархальной русской семье. У него был брат и две сестры, которых он любил. Он был мальчиком, когда в семье случилась драма. Был обыск, арест его старшего брата, тюрьма, суд и каземат приговорённых к смерти. Можно было спасти брата, для этого нужно было, чтобы он подписал какую-то бумагу. Семья Бурьяновых была со связями, мать и маленького Николая допустили в ночь перед казнью к осуждённому. Было холодно и сыро в каземате. Тускло, не мигая, мёртвым жёлтым светом горела лампа. Равнодушный зевающий жандарм в синем мундире сидел в углу. Мать Бурьянова упорно, настойчиво стояла перед сыном и протягивала ему заготовленное прошение. Иногда она дёргала стоявшего подле одиннадцатилетнего Николая и говорила: — «Проси брата, Николенька!»
Брат был неумолим. Была казнь со всеми её аксессуарами. С конвойным взводом, сердитым треском барабанов, прокурором, священником, жандармским офицером, мешком, одетым на голову, и заранее для ещё живого человека заготовленным гробом. Была в немом отчаянии застывшая мать и Николай, смотревший на казнь любопытными глазами. Было раннее утро и прекрасное солнце, поднимавшееся из-за каменных стен.
После этого в его мозгу случился какой-то сдвиг. Он хорошо учился в гимназии, но был заподозрен в какой-то истории, арестован, бежал заграницу и стал политическим эмигрантом.
Если бы у него не было средств и он принуждён был бы много работать для того, чтобы существовать, может быть, его ум и устоял бы. Но он был достаточно богат, купил себе виллу, стал заниматься самообразованием, много читать, много думать. Образ брата накануне смертной казни, растерянная мать, бьющая лбом об пол в маленькой комнате крепостного каземата, офицер в синем сюртуке, мрачно стоящий в углу, не шли у него из памяти. Сначала просто хотел мстить, но кому мстить? Государю, судьям, тем, кто составлял законы, палачу, священнику, который в последнюю минуту сунулся к его брату и которого брат гордо прогнал, жандармскому офицеру, свидетелю унижения его матери, или конвойным солдатам — все были действующими лицами страшной казни его брата, все преследовали его распалённое воображение и никто по существу не был виноват, потому что каждый исполнял только свой общественный долг. Значит, думал Николай Ильич, надо мстить всему обществу, надо создать совершенно иные условия жизни, такие, при которых не нужно было бы ни казней, ни палачей, ни всех их аксессуаров.
В заграничном уединении он прочёл Маркса. Тяжёлое учение немецкого философа он принял, как истину, как откровение. Ему ясно стало, что надо делать. Ум его понял, что все отрицать только теоретически — это бесполезное занятие, нужно вступить в борьбу со всем тем, что он считал неправильным в жизни и победить. Людей он ненавидел и презирал. И раньше, ещё мальчиком в гимназии, он был нелюдим, чуждался товарищей, был горд и упрям. То, что он пережил в день казни брата заставило его совершенно иначе подойти к вопросу о жизни и смерти. Он видел своего брата гордого, упрямого, смелого, непокорного накануне казни — потом петля, две-три конвульсии и перед Николаем Ильичом было холодное бездыханное, ко всему равнодушное тело. Это ему даже понравилось. Такая власть! Вот, подумал он, такую власть, такую силу иметь, тогда можно устроить земной рай, тогда можно проповедовать братство и равенство и сковырнуть все предрассудки современного общества. Он думал, как это устроить, ум его мутился, но пережитки старого, глухой голос умирающей совести мешали ему оформить и вылить в систему то, что он думал.
Он мало с кем общался и говорил, и мысли его никому не были известны. Как же удивило его одно явление, оставившее в нём неизгладимый след. Ему было около сорока пяти лет. Он был лыс, косматые брови шли вверх над узкими косыми глазами, лоб покрывали глубокие морщины. Громадный упрямый череп навис над тусклыми глазами. Большая, плотоядная, нижняя челюсть оканчивалась маленьким подбородком, на котором росла клинышком жидкая седая борода. Он был безобразен. Его лицо отталкивало, взгляд презрительно насмешливый холодил всякого говорившего с ним, ни одна женщина никогда не любила его. Он жил в богатой вилле, он мог иметь всё, что захочет, он питался кое-как и если бы не сестра его, Надежда Ильинична, которая ходила за ним, он голодал бы. Спал он на жёсткой узкой грязной постели, одевался неряшливо. Его считали чудаком, полупомешанным, его боялись и не любили. Это было ему всё равно. Чем меньше его любили, тем больше он всех ненавидел. В его мозгу создавался громадный план социалистического общества, устройства жизни людей по-новому и для этого плана ему нужны были жертвы, но он боялся крови.
В эту пору колебаний и сомнений случилось то, что окончательно определило весь дальнейший его жизненный путь и программу его деятельности. Это было в 1914 году. Был такой же тёплый ясный солнечный вечер, как и теперь. Синее небо отражалось в озере, и в озеро опрокинулись своими отражениями розовые горы. В отеле играла музыка, слышались людские голоса, смех, там шла жизнь. Николай Ильич забрался в чужой сад и утолял свою жажду вишнями. Его выгнала оттуда толстая грубая швейцарка и он шёл к озеру сопровождаемый её ругательствами.
Дойдя до берега, он остановился. Он был чужд красот природы, потому что не верил в Бога и не понимал красоты и гармонии мира, но и его поразило величие уснувшего озера. Оно было тихо и горело красными красками заката. Пёстрые камешки тихо шелестели от набегавшей волны. Прибрежная ива шумела длинными листьями. В полуверсте играла музыка и раздавались голоса из богатого отеля, здесь было тихо.
Что-то толкнуло Николая Ильича. Ему показалось, что должно что-то случиться. Он посмотрел на воду, видел, как темнела она в глубине, становилась зелёной и в ней исчезали камни. Николай Ильич чувствовал, что его воля поддаётся чужому влиянию, что кто-то властно овладевает им. Первый раз затуманенный мозг его воспринял чувство страха. Он поборол себя и гордо, презрительно обернулся. Кругом было так тихо, что он слышал, как в двадцати шагах от него пробежала собака по шоссе, никто не мог подойти к нему незаметно, а, между тем, в двух шагах сзади него стоял человек и пристально смотрел на него. Это был худощавый, высокий старик-еврей с седой бородой, доходящей до груди. Одет он был в длинный чёрный сюртук. Взгляд его тёмных глаз был устремлён на Николая Ильича. Откуда взялся он и что ему от меня нужно, подумал Николай Ильич. Еврей предупредил его, протянувши руки приглашая молчать и слушать.
— Я знаю вас, — сказал он глухим голосом, идущим из самого нутра. — Мы долго думали о вас, совещались и решили, что это будете вы, которому мы поручим своё великое дело.
— Кто это мы? — спросил Николай Ильич.
— Этого знать не дано непосвящённым. Мы — победа над миром.
— А для чего победа?
— Чтобы все разрушить и снова создать, — сказал глухо старик.
— Но как? — сердито спросил Николай Ильич.
— Действуем, — сказал выразительно старик.
Николай Ильич презрительно передёрнул плечами.
— Люди — животные, имеющие вид человека для лучшего служения и большей славы Израиля, ибо не подобает сыну царёву, чтобы ему служили животные в образе животных, но животные в образе человека — так говорит Мидраш Тальниот, — сказал старик.
— Это верно, — сказал Николай Ильич, — но я не Израиль.
— Возвысся и стань, как Израиль. По заслугам воздастся тому, кто в силах освободиться от врагов еврейства. Навеки прославится тот, кто сумеет избавиться от них и сокрушить их — так сказано в Зогаре.
— А как сокрушить их? — спросил Николай Ильич.
