Лью Уоллес - Бен-Гур

Посвящается жене, подруге моей юности.

Джебель эс Зублех — горная гряда длиною более пятидесяти миль и такая узкая, что ее изображение на карте напоминает гусеницу, ползущую с юга на север. Стоя на ее белых и красных утесах и глядя в лучах восходящего солнца, можно увидеть только Аравийскую пустыню, где от начала времен обитают восточные ветры, столь ненавистные виноградарям Иерихона. Подножия гор укрыты песками, принесенными с Евфрата, чтобы лечь здесь навек, ибо гряда представляет собой стену, ограждающую с запада пастбища Моава и Аммона — земли, которые, в противном случае, были бы частью пустыни. Арабы дали названия на своем языке всему, что лежит к югу и востоку от Иудеи; и на их языке старый Джебель — отец бесчисленных вади[1], пересекающих римскую дорогу — ныне о ней напоминает только пыльная тропа сирийских паломников в Мекку — и углубляющихся по мере продвижения вперед, чтобы в дождливые сезоны пропустить потоки, бегущие в Иордан и дальше — в Мертвое море. Из одного вади — а точнее, самого северного — выехал путник, направляющийся в пустыню. Именно к нему мы и обращаем прежде всего внимание читателя. Судя по внешности, ему было лет сорок пять. Некогда иссиня-черная борода, широко струящаяся на грудь, сверкала нитями седины. Коричневое, как жареный кофе, лицо в значительной части скрыто куфи (так дети пустыни называют головной платок). Время от времени он поднимал глаза, большие и темные. На нем была обычная для всего Востока просторная одежда, но о стиле ее мы не можем ничего сказать, ибо путник ехал на огромном белом дромадере, сидя под миниатюрным тентом. Вряд ли западный человек сможет когда-нибудь забыть свое первое впечатление от верблюда, снаряженного и нагруженного для путешествия по пустыне. Привычка, столь жестокая ко всему другому, мало что может сделать с этим чувством. После долгих путешествий с караванами, после многих лет, проведенных среди бедуинов, сыны Запада останавливаются и молча смотрят, пока мимо них шествует этот величественный зверь. Его очарование кроется не в фигуре, которую даже любовь не назвала бы прекрасной, не в движении, будь это бесшумный шаг или раскачивающийся бег. Пустыня служит своему созданию так же, как море — кораблю. Она одевает его своими тайнами, так что, глядя на него, мы думаем о них — в этом все чудо. Животное, показавшееся из вади, могло бы с полным правом получить обычную дань. Его окраска, рост, ширина шага, выпуклое тело — не толстое, но покрытое мощными мускулами, длинная, по-лебединому изогнутая шея, голова, широкая у глазниц и сужающаяся к носу так, что ее едва ли не обхватил бы дамский браслет, бесшумные пружинистые движения — все говорило о сирийской крови, старой, как времена Кира, и совершенно бесценной. Обычная упряжь покрывала лоб алой бахромой и украшала шею многочисленными бронзовыми цепочками, каждая из которых кончалась серебряным колокольцем, но не было ни поводьев, ни веревки для погонщика. На спине покоилось сооружение, которое прославило бы своего изобретателя, принадлежи он любому народу, кроме восточного. Оно состояло из двух деревянных ящиков футов четырех длиной, по одному на каждом боку. Устланное ковром пространство между ними позволяло наезднику удобно сидеть и даже полулежать там; сверху был натянут зеленый тент. Все это удерживалось широкими ремнями, завязанными множеством узлов на груди и спине животного. Таким образом хитроумные сыны Куша умудрились сделать удобными свои дороги по сожженным солнцем пустыням, где протекает большая часть их жизни. Путешественник пересек границу Эль Белка, древнего Аммона. Было утро. Впереди в дымке поднималось солнце и расстилалась пустыня — не море сыпучих барханов, которое ждало еще впереди, но область, где растительность начинает исчезать, где из поверхности равнины выступают обнажения гранита, серые и коричневые валуны и укрывающиеся за ними хилые акации, а земля покрыта верблюжьей колючкой. Дуб, куманика и земляничное дерево остановились, будто дойдя до запретной черты, и скорчились от ужаса перед открывшимся видом. Здесь кончались все дороги. И здесь более, чем прежде, создавалось впечатление, что верблюдом управляет какая-то невидимая сила: шаг его сделался шире и быстрее, голова устремилась к горизонту, широкие ноздри вдыхали ветер. Беседка раскачивалась, как на волнах.

Сухие листья шуршали под широкими копытами. Временами воздух наполнялся ароматом полыни. Жаворонки и скальные ласточки вспархивали из-под ног, белые куропатки, посвистывая, разбегались в стороны. Изредка лиса или гиена ускоряли бег, чтобы разглядеть пришельцев с безопасного расстояния. Справа поднимались склоны Джебеля, жемчужносерое покрывало которых превращалось в пурпурное под лучами солнца. Над высочайшими пиками широко кружил стервятник. Но ничего этого не видел обитатель подвижной беседки — по крайней мере, глаза его оставались неподвижными и сонными. Его, как и животное, казалось, вела какая-то сила. Два часа дромадер ровным шагом двигался на восток. За все это время путешественник не изменил позы и не бросил взгляда по сторонам.

В пустыне расстояние измеряется не милями или лагами, а саатом, или часом, и манзилом, или перегоном: три с половиной лиги составляют первый, от пятнадцати до двадцати пяти — второй; но это для обычного верблюда. Настоящий сириец пробегает три лиги, не замечая. На полной скорости он обгоняет ветер. Как свидетельство быстрого продвижения, ландшафт вокруг изменился. Джебель голубой лентой виднелся на западном горизонте. Равнина взбугрилась дюнами из глины и сцементированного песка. Местами вздымали свои круглые черепа базальтовые валуны — форпосты гор на равнине; все остальное пространство было покрыто песком, то гладким, как морской пляж, то покрытым рябью, то лежащим длинными грядами. Изменился и воздух. Высоко поднявшееся солнце выпило из него всю влагу и согрело ветер, залетавший к путешественнику под тент; повсюду этот ветер покрывал почву молочно-белым налетом и наполнял мерцанием небо.

Еще два часа прошло без отдыха или смены курса. Растительность исчезла полностью. Песок, настолько сухой, что разбегался ручейками при каждом шаге, запечатлел бесконечную, идеально прямую и равномерную вереницу следов. Джебель исчез из виду, и не осталось никаких ориентиров. Тень, которая прежде следовала за путником, теперь указывала на север и бежала вместе с отбрасывающими ее; не было никаких признаков, указывающих на близость остановки, и такое поведение путешественника становилось все более странным. Следует помнить, что пустыня — не то место, где ищут удовольствий. Дороги по ней обозначены костями погибших, и эти дороги ведут от колодца к колодцу, от пастбища к пастбищу. Сердце самого многоопытного шейха бьется быстрее, когда он оказывается один в желтых просторах. Значит, наш путник не искал удовольствий. Не был он и беглецом: он ни разу не оглянулся и ничем не выказывал страха или любопытства. В одиночестве люди дорожат любым обществом, собака становится им товарищем, лошадь — другом, и они не стыдятся уделять животным множество ласк и нежных слов. Ничего этого не получал верблюд: ни слова, ни прикосновения. Ровно в полдень дромадер остановился по собственной воле и издал невыразимо жалобный крик, которым его род обычно протестует против слишком тяжелой поклажи, а иногда просит отдыха или внимания. Хозяин встрепенулся, просыпаясь. Он забросил наверх полог, взглянул на солнце и внимательно осмотрел местность, как будто определяя место назначенной встречи. Удовлетворенный увиденным, глубоко вздохнул и кивнул, словно говоря: «Наконец-то!». Мгновение спустя, скрестив ладони на груди и склонив голову, он молчаливо молился. Когда благочестивый долг был исполнен, путник приготовился к спуску. Его горло издало тот самый звук, который слышали любимые верблюды Иова: Икх! Икх! — знак опуститься на колени. Животное медленно повиновалось. Всадник поставил одну ногу на изогнутую шею, а другой шагнул ни песок.