Виктор Поротников
Легендарный Василий Буслаев. Первый русский крестоносец
Глава первая. Старые обиды
– Васька Буслаев возвернулся!..
Слух этот прокатился от пристани по всей Торговой стороне, через Великий мост перекинулся и на Софийскую сторону. Кто-то поверил в это, кто-то нет. Были среди новгородцев и такие, кто побежал на берег Волхова увидеть своими глазами, правда ли?
Оказалось – правда.
Вон, стоит у причала червленый буслаевский корабль со спущенным парусом и оскаленным драконом на носу. По сходням спускается сам Василий, в красных сафьяновых сапогах, в цветастом кафтане, в лихо заломленной шапке с меховой опушкой. Следом вышагивают молодцы его бесшабашные, высокие да плечистые. Все в шелках и бархате. Два года не было о них ни слуху ни духу. И вот объявились!
– С товаром али как? – суетился перед Василием мытный староста.
– С товаром, Евсеич, с товаром! – щуря на солнце глаза, отвечал Василий.
Евсеича он знал с малолетства, еще босоногим сорванцом таскал тайком бублики с маком из его лабаза на торжище. К слову сказать, лавка Буслая, отца Василия, была почти напротив лавки Лавра Евсеича. И хотя друзьями Буслай и Лавр никогда не были, но при встрече всегда шапку друг перед другом снимали.
Крепко встать на ноги торгашу Лавру Евсеичу не давали его извечные долги да женка-транжириха. Сколько помнил его Василий, даже приодеться, бедолага, не мог как следует. А тут вдруг на нем подбитый мехом опашень, сапоги яловые, на голове шапка-мурмолка скарлатная. Вид как у старосты, но держится Евсеич, простая душа, как и прежде, будто только что с воза слез: ни надменности в нем нет, ни строгости во взгляде.
– Надолго ли в Новгород? – улыбаясь щербатым ртом, вопрошал Евсеич, глядя на Василия снизу вверх. – В каких землях-далях побывал, соколик?
Василий широко улыбнулся от переполняющей его радости и незамедлительно ответил:
– Насовсем вернулся, Евсеич. А где бывал?.. Да где только не бывал! Дня не хватит, чтобы обо всем поведать.
Евсеич изумленно качал головой, по старой привычке прищелкивая языком. Его жиденькая бороденка торчала козликом, рот открылся сам собой, округлившиеся от безмерного удивления и любопытства глаза так и шарили по золотой гривне и перстням, сверкавшим на пальцах Василия.
Василий не удержался и хлопнул мытника по плечу, тот еле устоял на ногах:
– Ну что, Евсеич, большую мыту с меня сдерешь?
Евсеич поправил на голове едва не слетевшую шапку и, опустив очи, ответил:
– Да что ты, Васенька! Как со всех, так и с тебя.
– Разве часто заходят в Новгород ладьи, груженные златом-серебром? – с хитрой усмешкой поинтересовался Василий. И словно в подтверждение своих слов высыпал из кошеля, привешенного к поясу, горсть серебряных монет и швырнул в обступившую его толпу. – Берите, люди добрые! Для своих земляков ничего не жалко! Пейте за мое здоровье!
Василий с размаху запустил в народ еще одной горстью серебра.
Толпа смешалась. Люди толкались, подбирая деньги с деревянной мостовой, вырывая их друг у друга. Где-то образовалась куча-мала, где-то вспыхнула драка.
Василий со смехом взирал на происходящее, уперев руки в бока.
Кто-то из его дружков тоже бросил народу монет горсть-другую. Вид дерущихся и ползающих на коленях мужиков забавлял буслаевских молодцев не меньше, чем их вожака.
– Ты же молвил, что с товаром прибыл, – зашипел на Василия мытник, которому не нравилось, чтобы деньгами швырялись просто так, ради забавы. – Слукавил, значит! Только на берег ступил, сразу за старое принялся!
– Чем тебе злато-серебро не нравится, старик? – Василий перестал смеяться, хотя давка на пристани продолжалась. – Этот товар – всем товарам товар! С ним не сравнится ни скора, ни мед, ни жемчуг! Странно, что ты – мытник, а сего не разумеешь!
– Учить меня будешь! – проворчал Евсеич. – Толковые люди злато-серебро в оборот пускают, меняют на товар какой ни есть, само по себе злато ценится лишь как украшение для глупых баб да дурней вроде тебя. Жаль, отец твой не дожил, – славный был купец! – он бы тебе растолковал, что к чему.
– Я и сам ныне купецкой премудрости обучен, – промолвил Василий и небрежным жестом протянул мытнику несколько золотых солидов.
Евсеич оскорбленно вскинул голову и отвернулся. Сказал сухо:
– Со злата мыту не берем, а токмо с товаров.
И зашагал прочь вдоль кромки причала мимо изогнутых корабельных форштевней, украшенных звериными головами, мимо беснующейся толпы, громко славившей щедрого Буслаева сына.
«Ну, теперь не жди покою, – сердито думал мытный староста, – разбогател в дальних землях Васька-оболтус, а ума так и не набрался! Опять достанется от него лиха новгородцам. Ох достанется!»
В дом вдовы купца Буслая весть о возвращении ее блудного сыночка принес конюх Матвей, покупавший подковы на торгу. Вбежав в теремные покои, Матвей грохнулся на колени и, еле переводя дух после быстрого бега, воскликнул:
– Матушка Амелфа Тимофеевна, сын твой в Новгороде! На пристани он народ деньгами покуда одаривает. Меня как увидел, так в объятиях чуть не задушил. Беги, говорит, к матушке, пусть столы накрывает.
От столь неожиданной вести ноги у вдовы подкосились, она бессильно опустилась на скамью, схватившись рукой за сердце. Ее большие глаза набухли слезами, бледность разлилась по щекам.
– Услыхал Господь мои молитвы, – прошептала вдова сухими губами и осенила себя крестным знамением.
Любимая служанка Амелфы Тимофеевны Анфиска по прозвищу Чернавка замерла на месте, забыв на какое-то время про пряжу, разложенную на широкой скамье. В девичьих глазах не было слез, лишь выражение нескрываемой дикой радости, отчего вмиг преобразилось круглое румяное лицо Анфиски с черными восточными бровями и пунцовыми губами, по которым сохла вся мужская челядь в доме купеческой вдовы.
Бесстыдство Анфиски было хорошо известно Матвею. В свое время она допустила к своему роскошному телу юного Буслаевича, едва тому минуло пятнадцать годков, поэтому конюх неодобрительно взирал на темноокую служанку из-под нависших бровей.
«Два года сохла по Ваське, да так и не высохла! – промелькнуло в голове у Матвея. – Обрадовалась, что вертаются сладкие ночки. Бесстыжая!»
– Матвей, вели холопам двор подмести, – придя в себя, промолвила Амелфа Тимофеевна. – Во дворе столы поставим. Чаю, гостей немало набежит, в доме-то тесно будет.
Конюх поклонился:
– Будет сполнено, матушка.
Уходя, Матвей не удержался и кольнул Анфиску неприязненным взглядом.
Служанка не осталась в долгу и показала конюху язык, видя, что ее госпожа в глубокой задумчивости отвернулась к слюдяному окну.
Вспомнилось Амелфе Тимофеевне, как два лета тому назад сын ее скликал за собой в далекие края молодцев, охочих до весла и топора, как шумел до поздних сумерек пир честной на том же дворе; Василий пил зелено-вино, братался со своими дружинниками молодыми. Тридцать молодцев уводил за собой Василий, многие ли назад воротились?
«Главное, сам вернулся живой-здоровый!» – подумала Амелфа Тимофеевна и вновь перекрестилась.
Знала она, что многие бояре и купцы новгородские недолюбливают ее сына за шалости его – поначалу безобидные, вроде разбитых носов и обливания прохожих холодной водой в зимнюю стужу, но с годами превратившиеся в буйство и откровенные непристойности. Соблазнение девиц и жен стало для повзрослевшего Василия обычным делом, как и драки и справление языческих игрищ летними ночами в лесу над Волховом.
Недовольны были Василием и священники новгородские, и судьи, на которых так и сыпались жалобы на него, и купечество с боярством, оберегавшее от буйного Василия своих сынов и дочерей.
Амелфа Тимофеевна видела, с какой радостью все эти люди провожали корабль Василия в дальний путь, помнила слова, какими втихомолку напутствовали именитые новгородцы ее единственного сына, – молили Бога, чтобы сгинул он навсегда. А Васенька ее назло всем взял да и назад воротился! Выходит, только ее материнским молитвам внимал Господь-Вседержитель, а все прочие молитвы мимо ушей пропускал.
На почестен пир собрались во дворе у Амелфы Тимофеевны кроме нее самой, сына ее долгожданного и сыновних дружинников вся ее родня, дальняя и близкая, соседи и родственники тех молодцев буслаевских, кои были родом из Новгорода. А таких было без малого половина. Остальные – все ребятушки пришлые, иные почти задарма горбатились грузчиками или в смолокурнях, иные приворовывали, покуда не собрались вокруг Васьки Буслаева. Теперь-то, глядя на них, не скажешь, что они с нуждой знаются, разодеты все, будто бояричи!
И ведь всех до одного привел назад Василий, никто из его ватажников не сгинул на чужбине!
За столом Амелфа Тимофеевна сидела рядом с сыном и все насмотреться на него не могла! До чего же он стал пригож! Золотые кудри так и вьются, синие очи так и блестят, будто каменья дорогие. Широченным плечам его тесновато под шелковой рубахой, крутые мускулы так и перекатываются под рукавами.
