Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер

Вечером на новой квартире Боруха — или Бориса — Маковера собрались гости. Борис Маковер переехал в многоквартирный дом, напоминавший ему Варшаву. Там был огромный двор и два корпуса. Один из них выходил на Бродвей, а другой — на Уэст-Энд-авеню. Окно кабинета (или студии, как называла его дочь Анна) выходило во двор, и, когда Борис Маковер выглядывал из него, ему могло показаться, будто он в Варшаве. Внизу всегда было тихо. Там находился садик, окруженный штакетником. Днем солнце карабкалось на противоположное здание. Иногда дети играли и бегали по асфальту. Из трубы поднимался дым. Птички перелетали с крыши на крышу и щебетали. Не хватало только, чтобы появился старьевщик с мешком тряпья или фокусник с попутаем и шарманкой. Этот двор был частным владением посреди общественной территории. Кусок Европы посреди Нью-Йорка. Когда Борис Маковер смотрел вниз, во двор и прислушивался к его тишине, его покидала американская порывистость, и он мыслил по-европейски — неспешно, витиевато, погрузившись в юношескую тоску.

Но достаточно было пройти гостиную, чтобы услышать шум Бродвея, поднимавшийся сюда, к четырнадцатому этажу. Когда он стоял здесь и смотрел на легковые автомобили, автобусы, грузовики и вслушивался в рычание Бродвея, доносившееся из-за железной решетки, мысли его обретали стремительность. Он вспоминал обо всех своих делах, тут же принимался кому-то звонить, чтобы договориться о встрече. День становился слишком коротким, а ему все хотелось продолжать расчеты, делая автоматической ручкой пометки в записной книжке. Борис Маковер каждый раз вспоминал библейский стих: «Не в шуме Господь». [1]

Но когда на улице идет снег, даже Бродвей становится уютным. К тому же зимой окна закрыты, загорожены венецианскими ставнями, завешены гардинами. Борис Маковер заранее пригласил на обед свою дочь Анну и зятя Станислава Лурье, а также спасшегося от гитлеровского уничтожения Германа Маковера, сына его брата. Герман поехал из Польши помогать лоялистам в Испанию, а позднее перебрался в Алжир. Оттуда Борис Маковер перетащил его в Америку. Присутствовали не только родственники, но и профессор Шрага, Герц-Довид Грейн, доктор Соломон Марголин — товарищ Бориса Маковера еще по тем временам, когда они оба учились в Гурской ешиве, [2] а также доктор Цодек Гальперин и его сестра Фрида Тамар. Перед едой Борис Маковер надел ермолку и омыл по обычаю руки, омыла руки и Фрида Тамар, вдова немецкого раввина и ученая женщина, написавшая на английском языке книгу о роли женщины в иудаизме. Остальные вели себя как безбожники. Борис Маковер был вдовцом. Трапезу приготовила Рейца, родственница, которая вела хозяйство Бориса с тех пор, как двадцать три года назад умерла его жена. Она сопровождала Бориса Маковера во всех переездах и скитаниях: из Варшавы — в Берлин, а после того, как к власти пришел Гитлер, — в Париж, в Касабланку, в Гавану, а потом — в Нью-Йорк.

После обеда все пошли в гостиную. Борис Маковер обставил квартиру в своей особой манере, как когда-то в Варшаве, а потом в Берлине: тяжелой мебелью красного дерева, жирандолями, диванами и стульями, обитыми плюшем и бархатом и снабженными покрывалами с бахромой. Он уже накупил в Америке множество святых книг, а также всяческие предметы еврейской традиции: ханукальные светильники, часы с еврейскими буквами вместо цифр на циферблатах, пасхальные блюда, подсвечники, подносы, короны и указки для Торы, которые вешают поверх чехла свитка. Одну комнату он обставил как маленькую синагогу: там были аронкодеш и бима [3] с надписью «Шивиси». [4] Там висели два медных канделябра. Поменяв в молодости имя с Боруха на Борис (из-за торговых дел), от еврейства он не уходил никогда. Гитлеровская бойня пробудила в Борисе Маковере былую набожность. По утрам он молился, надев талес и филактерии. [5] Он больше не пропускал предвечерней молитвы. В Вильямсбурге он отыскал ребе, к отцу которого когда-то ездил его отец, реб Менахем Маковер. Борис Маковер еще помнил ежедневный лист Гемары. [6] Сейчас в гостиной он повторял поговорку ребе, построенную на игре слов из трактата «Бава батра». [7] Суть этой поговорки состояла в том, что евреев так и так бьют, поэтому пусть они хотя бы остаются настоящими евреями, а не ассимиляторами.

Доктор Соломон Марголин скривился:

— У тебя, Борух, получается, что если не придерживаешься строгостей, установленных всеми без исключения ребе, то ты уже ассимилятор. Поверь мне, если бы учитель наш Моисей воскрес и увидел всех этих вильямсбургских [8] пройдох, он бы на них наплевал, на этих назойливых чернохалатников. Вспомни, Моисей был египетским принцем, а не каким-то там пейсатым чучелом. А если верить Фрейду, он вообще был египтянином.

— Замолчи уже, Шлоймеле, замолчи. Фрейд был еще тот паскудник, прямо-таки немец. Об учителе нашем Моисее мы знаем только то, что сказано в Торе.

— У Моисея было две жены. Одна — дочь медианского священника, а другая — просто негритянка. Здесь, в Нью-Йорке, ему бы пришлось жить с ней в Гарлеме…

— Шут. Не давай воли языку. Что мы знаем о древних временах? У каждого поколения свои вожди.

— Тебя убеждали, что еврей должен быть горбатым и нюхать табак, и это так и застряло в твоем мозгу. Для тебя еврейский народ — это польские хасиды, носившие кацапские кафтаны и хватавшие остатки еды со стола у ребе. [9] А что с евреями в Испании? Что с итальянскими евреями? Разве Имануэль Римский [10] не был евреем? А рабби Моше-Хаим Луцатто? [11] А Яшар из Кандии? [12] А рабби Арье из Модены? [13] Знай ты хоть немного историю, не стал бы таким фанатиком.

— История, шмория. Все это не стоит облупленного яйца. Я знаю одно: наши отцы были евреями целиком и полностью, мы уже евреи наполовину, а наши дети… Я лучше и говорить не буду. Если еврейские парни могли стать гэпэушниками и расстреливать людей, то это уже конец света. Надо надорвать одежду и сидеть шиве, [14] — но не семь дней, а всю жизнь.

— Ну и сиди себе шиве, еврейства твоего отца или деда больше нет. Это мелкий эпизод в еврейской истории.

— Еще есть и еще будет! — вскричал Борис Маковер. — Я только вчера купил святую книгу, которую ешиботники напечатали в Шанхае. Они голодали и печатали святые книги. Бежали от