— А у нас что было!.. Замечательно!.. Солдаты... Стреляли вверх... И, понимаете, ушли!.. Замечательно!..
— Постойте! Будет вам! — всполошились дружинники. — Вы откуда? Что слышно?.. Какие вести?..
— Все пока идет расчудесно! — уверил Потапов.
— Кроме того только, — поправил его Емельянов, — что возле железнодорожного собрания собралось много народу, а в стороне скопились черносотенцы. Притаились и чего-то замышляют...
— Пошли туда живее! — единодушно решили дружинники.
И они прибавили шагу.
Вслед за ними, тоже ускорив ход, двинулись подозрительные прохожие с длинноруким во главе.
19
День по-немногу разыгрывался. Где-то за толстыми скучными сероватыми облаками намечалось солнце, которое порою прогрызало небольшое отверстие в них и проливало мягкий веселый, золотистый свет. Слегка розоватые лучи теплили крыши, выступы домов, верхушки деревьев. В окнах загоралось обманное, праздничное сияние.
Колокольный звон оборвался.
Тяжело колыхаясь, ворча и нестройно распевая торжественные песни, толпа повернула к железнодорожному собранию. Передние вышли прямо в упор демонстрантам, которые еще продолжали выстраиваться по восемь в ряд. Несшие икону и царский портрет приосанились. Сверкнуло золото оклада и рамы. Коннозаводчик Созонтов насмешливо поглядел на забастовщиков и хрипло крикнул:
— Шапки долой!.. Не видите: царский портрет и святость?!
— Шапки до-ло-ой! — дружно и торопливо подхватили в толпе. — До-ло-ой!..
Демонстранты молчали. Только в их рядах произошло какое-то движение. И впереди появились дружинники, которые заслонили густой цепью остальных. Над головами их развернулось красное знамя. В толпе, пришедшей из собора, взревели.
— Долой флаг!.. Сымайте шапки!.. Долой жидов!..
Высокий, широкоплечий дружинник отделился от цепи и прошел к голове манифестации. Он вплотную подошел к несшим икону и портрет, оглядел Созонтова и других и раздельно сказал:
— Проходите без скандалов.
— Мы не скандалим! — вспыхнул коннозаводчик. — Мы за веру, за царя и отечество! Это вот ваши жидки безобразничают. Непотребство учиняют. Красную тряпку выставили!..
— Проходите, — повторил дружинник. — Улица свободна. Нечего вам тут толпиться. Вы мешаете.
Созонтов обернулся к своим спутникам и что-то сказал им.
— Вы не командуйте нами! — вмешался несший хоругвь Суконников. — Мы за порядок. Не командуйте! Не берите себе воли...
Толпа, притихшая на мгновенье, заволновалась. Снова взревели крики:
— Долой!.. К черту флаг!.. Гоните жидов!..
А в задних рядах весело и озорно звенело:
— Бей жидов! Бей проклятых!
Царский портрет возвышался над головами. Его пристроили на особые носилки так, чтобы был он виден издалека. Внезапно со стороны демонстрантов хлопнул негромкий выстрел. Звук его был так слаб и незаметен, что сразу на него не обратили внимания. Но царский портрет колыхнулся и трещины лучами прошли по стеклу, мелкие осколки которого посыпались на землю.
Созонтов дико вытаращил глаза и завопил:
— Православные! Да что это!? В царский портрет стреляют!..
— Бей!.. Лупи забастовщиков!..
— Бей за царя!..
Толпа, как по сигналу, освирепела, завыла, надвинулась. Цепь дружинников на мгновенье была смята. Высокий дружинник, поведший переговоры с Созонтовым, покачнулся: коннозаводчик размахнулся и ударил его чем-то тяжелым по голове. Дружинник сунул руку в карман ватного пиджака, но был сшиблен с ног спутниками Созонтова. Радостный рев встретил его падение. Несколько человек нагнулись над ним и стали избивать его палками, кастетами, пинать тяжелыми сапогами, забрасывать камнями. Дружинники кинулись на помощь своему товарищу. Оправившись от первого замешательства, они быстро разогнали кучку погромщиков, бивших высокого. Тот поднялся окровавленный, его отвели в сторону. Манифестанты, обескураженные быстрыми и согласованными действиями дружинников, подались назад. Они кричали еще, они угрожали, но трусливо отступали. Созонтов и его компания нырнули в толпу, хоругви поникли, иконы и разбитый царский портрет, ныряя, поплыли над толпою куда-то назад.
Дружинники, ободренные успехом, весело пошли вперед, очищая пред собою широкий путь.
А в это время сзади, со стороны базара вероломно и дико понеслась новая толпа погромщиков. Эта толпа, возникшая внезапно, выросла, стеклась из разных закоулков базарной площади. Двери пономаревских корпусов распахнулись и оттуда хлынули люди. Они были вооружены. Они бежали с криком, с воем. Они наскочили на дружинников и стали бить. У некоторых из них были топоры, у других железные палки, у третьих револьверы. Налетая на дружинников, они били без разбору. И кричали. Дико, пьяно и угрожающе:
— Бей!.. Бей проклятых!..
Оттесненные дружинники пытались защищаться. Но толпа манифестантов, ободренная подоспевшей подмогой, повернулась, и дружинники оказались стиснутыми врагами с двух сторон. Созонтов и Суконников снова появились во главе манифестантов и стали командовать.
— Лупите жидов! — кричали они. — Жидов выбирайте!.. Попотчуйте, ребята, хорошенько некрещенных!
— Крушите христопродавцев!.. Не жалейте!..
Где-то над толпою снова всплыл высоко вместе с криками и ревом царский портрет.
20
В эти дни куда-то исчезли, куда-то скрылись жандармы. Вылощенный, душистый, всегда с иголочки одетый ротмистр Максимов, любивший показываться в общественных местах и часто выезжавший на прогулку в щегольской пролетке, которую лихо катил рыжий рысак, перестал появляться. Серебряный, вкрадчивый звон жандармских шпор не вплетался в уличный сложный шум. Усатые, уверенные в себе вахмистры не проходили по дощатым тротуарам и не тревожили своим видом прохожих. А унылое, выкрашенное в какой-то неопределенный серый цвет здание жандармского управления как бы замерло и выглядело нежилым и заброшенным.
Жандармы исчезли. В городе кипели страсти, полиция, не скрываясь, что-то предпринимала необычное, у губернатора происходили совещания, воинский начальник беспрестанно ездил от губернатора к себе и снова к губернатору. И только от жандармов как бы и следа не осталось.
И так же, как жандармское управление, нежилой и притихшей высилась над рекою губернская тюрьма. Здесь была тишина и пустынность. Заставленные решетками подслеповатые окна тускло выглядывали поверх остроконечных палей. Железная дверь, прятавшаяся в глубокой нише, открывалась редко. Большая запыленная и грязная икона с давно незажигавшеюся лампадой пред нею темнела над дверью и черное, неразличимое в тусклости и многодавней копоти лицо какого-то святого было бесстрастно.
Но неизменно и сторожко стояли на обычных местах часовые и в положенное время из караульного помещения выходила конвойная команда и происходила смена часовых. И регулярно отзванивал на тюремном дворе надтреснутый колокол часы.
За тюрьмой простирались пустыри и высились горы. Горы увенчивались темными покосившимися крестами: тюремное кладбище было неприглядно и заброшено. Над горами, над крестами, над тюрьмой плыли серые, скучные облака.
В эти дни в тюрьму и из тюрьмы никого не выводили. На какой-то короткий срок прекратились аресты и обыски. Полиция и войска действовали на улицах. Улицы зажили новой, небывалой жизнью. На улицах зареяли новые, неслыханные звуки. По-новому зазвучали старые слова. Мрачными пятнами запестрели на заборах и витринах приказы и распоряжения начальства. Жирными буквами кричали с белых листов обязательного постановления генерал-губернатора угрозы и предостережения.
«Ничтожная группа людей, явно ставших на сторону врагов правительства, призывает население к насилию и уличным беспорядкам. Распуская нелепые, заведомо ложные слухи, люди эти смущают мирных граждан, принуждая их примкнуть к преступным замыслам».
Жирные буквы с белых листов, густо налепленных на заборах и витринах, грозили:
«Если произойдет уличный беспорядок, он будет подавлен силою оружия, а поэтому предупреждаю всех мирных граждан не примыкать к толпе, дабы вместе с виновными не пострадали невинные»...
Мирные граждане косились на эти казенные объявления. И порою рядом с «обязательными постановлениями» находили небольшие листки, дерзко говорившие о другом. С этих листков необычно и звонко кричало еще непривычное, еще не ставшее обиходным простое, но волнующее слово:
— Товарищи!..
Мирные граждане по-разному воспринимали это слово. Иные задумчиво и пугливо вдумывались в него, крутили головами, о чем-то вспоминали и порою глубокомысленно произносили:
— Да-а... Конечно... Перемена режима и свободы... Давно пора. Давно...
И поспешно оглядывались.
Другие шипели:
— Тов-ва-арищи-и!.. Сброд всякий, жидовье!.. Крамола!.. Взгреть бы да и тово!..
