Да и сейчас, когда Теодор разговаривал со своим командиром Лористоном, он узнал то самое дерево, у подножия которого был расстрелян Лагори… А Лагори тоже был изменником или нет? Ну, хотя бы с точки зрения Ло де Лористона? Тогда… А теперь? Только подумать, что юный Бонапарт и Жак Ло де Лористон были вместе в Военном училище и вели себя в отношении друг друга, как эти два юнца в Гренельской казарме возле его койки — Монкор и виконт де Виньи… Значит, командир серых мушкетеров изменил также и своей молодости?
Увольнения отменены, дан приказ явиться ровно к двум часам в Гренельскую казарму… Марсово поле… Может быть, все это только для вида, а на самом деле их собирают для выступления. Раз королю угодно сделать им смотр, почему он не сделал его нынче утром? А эти войска, стоявшие лагерем на Елисейских полях, Национальная гвардия, согнанная в Тюильри?.. Во всяком случае, привратник на улице Мучеников непременно как следует протрет его Трика соломенным жгутом; главное, содержать коня в чистоте, а там пускай будет смотр или не будет. Надо надеяться, все же не прикажут выступать на ночь глядя, не могут же лошади после учения на размокшем плацу скакать в темноте. Хотя, вернее всего, просто преувеличивают: ну, Лион еще куда ни шло, но Санс! Ведь от Лиона до Санса не ближний путь, конечно, для светового телеграфа не такая уж даль: сигналами можно быстро передать новости на это расстояние, но для пехоты! Подумав о пехоте, Теодор брезгливо поморщился. Он дал Трику шенкеля и, повернув на улицу Дофина, перевел его на тихую рысь. А некоторые уже говорят о Фонтенбло! Паникеры!
До улицы Мучеников можно было добраться несколькими путями. Не особенно раздумывая, он поехал улицей Дофина, а не через бульвары, прилегавшие к площади Людовика XV; ведь для него это была улица тысячи и одного воспоминания.
Коль скоро от Лиона до Парижа более ста лье, то покрыть это расстояние можно дней за шесть, если не менять коня, зато на перекладных в почтовой карете проделать этот путь можно в три дня и две ночи. Потому что даже для кавалерии походный марш — это не скачки. А там ведь пехтура… Два дня тому назад они были в Лионе и, если уже достигли Макона, — хорошенькое будет дело!
И все же как странно: вот он в парадном обмундировании, в кирасе, в супервесте, в плаще, с мушкетоном, висящим прикладом вниз и наискось, так что он упирается в правое бедро, и все время сквозь лосины чувствуешь эту тяжесть, как чье-то постороннее присутствие… вот он, офицер его величества Людовика XVIII, едет по улице Нев-Сен-Рок и подсчитывает, сколько Узурпатору потребуется времени, чтобы дойти до Парижа, до Тюильри, куда сейчас после смотра возвратится король… Положим, что Бонапарт появится у ворот Парижа, на кого можно рассчитывать? В Париже — королевская гвардия: пять тысяч офицеров, одних офицеров, без солдат, причем не у всех даже есть лошади; что же касается пехоты, то дело ограничивается швейцарцами и дворцовой стражей. А сколько их? Вряд ли наберется четыреста. Да еще за вычетом швейцарцев, отправленных в Мелен. Части, расквартированные в Париже… Уж кто-кто, а серые мушкетеры знают цену этим людям: окончательно ненадежный сброд, еще не износивший лохмотьев Империи, офицеры открыто ненавидят королевскую гвардию, а большинство солдат прошли всю Европу под трехцветными знаменами. Можно ли рассчитывать здесь, в Париже, спешно привести в действие еще и другие силы? Были, конечно, слушатели Школы правоведения, которые выкрикивали: «Да здравствует король!» — выстроившись под деревьями перед колоннадой Елисейских полей. Вот уже десять дней, как была открыта запись в королевский корпус волонтеров, и явились записываться только эти самые правоведы; в прихожих Тюильри листы были сплошь покрыты их подписями, Теодор сам видел. Но в Венсене, говорят, старый хрыч Вьомениль зря сидит и поджидает этих волонтеров, бесплодно теряя дни, которых ему и так осталось немного. Что же касается «стихийных» проявлений преданности на улицах Парижа, столь явно роялистского Парижа, то проявляли обычно свои верноподданнические чувства лишь небольшие группки энтузиастов, а вокруг было пусто, жители поспешно захлопывали ставни, выглядывая в щелочку одним глазом. Когда же это было — дай бог памяти! — кажется, во вторник, в саду Пале-Ройяля Теодор видел, как такая вот группа шла напролом, вопя во всю глотку, переворачивая стулья; девушки убегали от них в Деревянную галерею, а рядом стеною стоял народ, храня упорное молчание, не пряча неприязненных взглядов, хорошо знакомых мушкетеру по собственному опыту. Было это во вторник, а сегодня воскресенье. А вчера, в субботу, не где-нибудь, а в Тюильри, неподалеку от «Кафе фельянов» на крики: «Да здравствует король!» — какой-то молодой человек в длинном рединготе взял да и ответил криком: «Да здравствует император!» Правда, он за это здорово поплатился: даже женщины орудовали зонтиками. Ведь вчера тоже шел дождь. Не особенно-то приятно было смотреть, как юношу, ровесника Теодора или, может быть, чуть-чуть постарше, повалили на песок аллеи, и он лежал в разодранном рединготе, с рассеченным в кровь ртом, а глаз… Теодор старался не вспоминать об этом глазе! До прихода пикета, за которым пошли на пост к Пон-Турнан, надо было унести тело. И вот эта скотина, сублейтенант Удето, заметив проходившего мимо военного, резко его окликнул, но потом узнал Теодора, известного всем кавалеристам своей лихой ездой, тем паче что в Гренельской казарме они ночевали в одной комнате.
— Я возьму его под мышки, а вы, мушкетер, берите за ноги…
И до чего же может быть тяжел труп юноши, просто даже не верится…
Отнесли его в какой-то двор и оставили там преспокойно гнить, такого же человека, как и Теодор, который мог, как и Теодор… который, вероятно, ощутил волнение сердца одновременно с Теодором или чуть раньше… И как знать, может быть, в этом квартале и у него были первые любовные приключения… Кавалерист приближался к родным местам, где прожил свои юные годы, а это настраивало на сентиментальный лад.
Вдруг Теодору подумалось: «Я-то зачем во все это влез? Зачем, какого черта, какого дьявола? Зачем я послушал Марк-Антуана? Разве это мое ремесло? Конечно, я стал сомневаться в себе, но все же, все же!» Само собой разумеется, и отец толкнул его на этот шаг. Сам Тео только забавлялся — портные, оружейники, да еще с такой посадкой, да еще такие лошади… А теперь тяни лямку, как бурлак: ну, что ему Бурбоны? Ведь ему следовало бы стать солдатом еще в 1810 году. Тогда люди шли, чтобы сражаться… То была великая эпоха, победоносная. Как убеждал Теодора его друг Дьедонне пойти в императорский эскорт. Теодор тогда и слушать его не хотел. Он ненавидел войну. Сражаться, ему… да во имя чего? Родина — она была тут, с тобой, а вовсе не в Австрии или в России. С легкой руки отца он привык смотреть на императора как на республиканца, а республика… Дьедонне был республиканцем. Это уж у них фамильное. Все слова, одни слова. В Париже находилось все, что влекло его, удерживало… Для людей такого склада, как он, все происходит только в Париже.
У него болезненно защемило сердце: он вспомнил свою раннюю юность, напрасный свой энтузиазм, разбитые чаяния… вспомнил все, что он бросил, разуверившись в себе. Вот где, быть может, она, причина его бездумного легкомыслия, этой тяги к щегольству, побрякушкам, страсти к лошадям, вот откуда его «Quo ruit et lethum»… — его собственный девиз! Он пересек улицу Аржантейль; здесь, на другом ее конце, как раз все и случилось.
* * *
Когда в одиннадцатом году отец предложил Теодору нанять вместо него рекрута, сын счел это более чем естественным. Он вытащил несчастливый номер. Ему вовсе не улыбалось уезжать, и поэтому он сказал «да». Впрочем, это «да» скорее было условным, ибо он не знал, как все устроится. Где отец отыщет нужного человека? И вот в один прекрасный день они встретились в этой кофейне на улице Аржантейль, в двух шагах от Павильона Марсан; как все это произошло? Владелец кофейни, здоровенный, кривой на один глаз мошенник с неизменной трубкой во рту и в зеленом переднике, свел их с нужным человеком, с человеком, давшим свое согласие. Парень лет двадцати пяти, он уже отслужил, будучи призван в 1806 году, но за известную сумму готов был снова идти в армию, держался он совсем как тот натурщик у Герена, который позировал обнаженным и безропотно сносил шуточки учеников, и, совсем как тот, видимо, был согласен на все, лишь бы заработать кусок хлеба. Странно все-таки: человек продает себя. Ресторатор говорил и говорил, не давал вставить ни слова и, еще немного, наверняка потребовал бы от нас: «Да вы только пощупайте!» — словно нам так уж необходимо было поставить императорской армии именно богатыря. Несчастный парень, грязная одежда, заскорузлая от пота…
А если они все-таки в Сансе… Но ведь есть же все-таки в Париже армия, которой командуют маршал Макдональд и герцог Беррийский! Есть все-таки…
