Некоторое время пан сидел, все еще продолжая раздумывать, чем бы заполнить предстоящий день, потом зевнул, взъерошил свои редеющие темные волосы и, решив, что ни до чего недодумается, крикнул:
— Одеваться!
Князь одевался медленно, ругал слуг, швырял в них чем попало. Безропотные рабы молчали, появлялись в панской опочивальне и исчезали, как тени. Наконец, когда пан Адам был одет, ему робко доложили:
— Отец Николай хочет повидаться с ясновельможным паном.
— Что ему надо? — ворчливо заметил князь и добавил — Зови!
Патер не замедлил войти. Лицо его застыло в торжественно-сосредоточенном настроении.
— Добрый день, сын мой.
— Добрый день, святой отец, — ответил князь Адам, подходя под благословение. — Что нового?
— Я должен сообщить тебе удивительную вещь.
— Именно?
— У тебя в доме пребывает царевич Димитрий, — торжественно проговорил иезуит.
Вишневецкий вытаращил глаза от удивления.
— Что?!
— Да, московский царевич Димитрий.
— Сын Ивана Четвертого?
— Да.
— Фу! Это нечто невероятное!
— А между тем это — истинная правда.
— Да где же он, этот царевич?
— Позволь, я тебе расскажу все но порядку. Сегодня я был позван к одному из твоих слуг дать ему напутствие.
— К кому?
— К Григорию.
— К Григорию? Мой любимый слуга… Я и не знал, что он болен. Умирает?
— Сказать между нами, он не так плох, поправится.
— Но он ведь схизматик. Как же ты мог?..
— Милосердию католической церкви нет пределов! — опустив долу очи и сложив руки на груди, ответил патер.
— Твое слово — истина. Ну, и что же дальше?
— На духу мне Григорий открыл тайну…
— Ну?! Не он ли — царевич?!
— Так есть.
Вишневецкий громко расхохотался.
— Чего ты? — холодно спросил иезуит.
— Ой, не могу! Да разве это возможно?
— Почему нет? Ведь слух о царевиче давно ходит. Он мне все подробно рассказал… Я не сомневаюсь, что Григорий — истинный царевич.
Князь Адам перестал смеяться и в раздумье тер себе лоб.
— Но это невозможно! Никогда не поверю! — пробормотал он.
— Я вполне верю Григорию, — заговорил медленно патер, — но если даже допустить, что он лжет, то все-таки нам нужно оставить это на его совести и помочь ему. От этого, как я убежден, кроме пользы для нашей святой церкви и Польши, ничего иного не будет.
— Твоя правда, — задумчиво отозвался на слова иезуита Вишневецкий.
— Ему нужно дать средства достичь престола.
— Гм… А если он — не царевич, а только мой слуга?
— Оставь, говорю, это на его совести… Кроме того, у него должны быть доказательства.
Глаза пана Адама сделались веселыми: находилось дело не только на сегодняшний день, но еще и на много других.
— Ладно. Будь по-твоему, святой отец, — промолвил он и вдруг расхохотался так, что его бычья шея побагровела. — Ведь этак — ха-ха-ха! — ведь этак мой слуга может сделаться царем москалей! Ха-ха-ха! Вот мы каковы! Царевичи у нас в слугах живут! — самодовольно говорил он между приступами смеха. — Знай наших! — добавил он, лихо закручивая усы. — Пойдем, святой отец, поскорее к царевичу.
Уже давно перевалило за полночь, но Лизбета, младшая дочь пана Самуила Влащемского, не спит. Она даже еще и не пыталась ложиться — все равно не уснет, знает по опыту: ей уже не первую бессонную ночь приходится проводить за последнее время. Она тихо бродит по спальне. Свечи Лизбета не зажгла, и комната освещается только лампадой, теплящейся перед иконой Богоматери Ченстоховской. В полусвете ее небольшая фигура кажется еще меньше; длинные черные волосы распущены, и лицо Лизбеты, окруженное ими, как рамкою, выглядит очень бледным; огромные глазные впадины обведены тонкими, гордыми, приподнятыми к вискам бровями; цвета глаз не разобрать, но можно догадаться, что он черный.
Лизбета медленно прохаживается по комнате. Она то поднимает руки и сжимает ими голову, то заламывает их, то вдруг останавливается перед иконой и начинает часто-часто осенять себя католическим крестом: быть может, молитва поможет унять ту душевную смуту, которая ею овладела. Но, видно, не помогает и молитва, потому что через несколько минут Лизбета уже отходит от иконы и вновь начинает прохаживаться.
Вот она подошла к окну и открыла его. Апрельская ночь прохладна. Девушка жадно вдыхает свежий воздух, полный аромата распускающейся зелени. Лизбете кажется, что теперь ей легче — по крайней мере кровь не так сильно стучит в висках, и думы, которые беспорядочно проносились в ее голове, как ласточки в ясный день, начинают проясняться и течь более спокойно.
Струя свежего воздуха пробралась в комнату и тревожит спящую тут же старшую сестру Лизбеты — Анджелику. Она проснулась, подняла голову, овал ее полного лица неясно рисуется в сумраке.
— Лизбета!
— Ну? — неохотно откликается девушка.
— Что это ты выдумала? Спать ложись…
— Сейчас, — нехотя отвечает Лизбета, продолжая смотреть в окно.
— Придумает же! Точно жениха поджидает, — добавляет полусонным голосом Анджелика, уже снова охваченная дремотой, опуская голову на подушку.
«Вот и все они так! Все! И матушка, и сестра, и старая няня — все точно за девочку еще считают!.. «Жениха поджидает!» — звучит в ушах Лизбеты насмешливое замечание сестры. — Почему же я не могла бы поджидать жениха? Анджелика ведь может, а мне нельзя? Что я — девочка, в самом деле? Любить не умею? Знали бы вы!»
Слезы подступают к глазам девушки.
«Умели бы вы так любить!»-продолжает думать она.
Да, она любит, любит. Раньше стыдилась сознаться в этом себе самой, а теперь хоть на весь свет крикнуть готова: люблю! Он любит ли ее?.. Верно, нет! Он и внимания, пожалуй, не обращает на нее, тоже, может быть, за девочку считает — она ведь такая худощавая, малорослая. А полюбил бы… Господи! Чего бы она ни сделала, чтобы он полюбил!.. Рабыней его стала бы, только бы полюбил!..
С первого раза он показался ей совсем особенным человеком, не похожим на других… Добрым, хорошим… Запомнился ей тот день, когда она впервые его увидела. Привез он тогда спасенного им пана Максима… Сам ведь ранен был, а привез. А после, когда рана его разболелась и он лежал такой бледный, слабый, исхудалый, сколько раз она украдкой смотрела на него. «Голубчик! Отчего он всегда такой печальный, задумчивый?.. Сам еще молод, а в бороде проседь… Бедный! Верно, много страдал. Он — боярин московский… У них в Московии, говорят, боярам жить тяжело, не то что нашим панам… Узнать бы, что у него за горе, утешить его… О! Она сумела бы утешить! Зацеловала бы, заласкала… Быть может, он скоро уедет… Расстанемся навеки, и знать не будет, что я тут горюю, изнываю в тоске по нем… Где ему знать! Дня через два после разлуки он уж и забудет, что есть на свете панна Лизбета. О, Господи! Господи! Что мне делать! Что мне делать!» — мучительно проносилось в голове девушки.
«Открыть бы ему всю душу мою, все помыслы тайные… Сказать ему: «Москаль коханый! Рвется сердце мое от тоски по тебе! Возьми меня хоть в холопки к себе, только б век с тобою быть!..» Духа не хватит. Нет, хватит, хватит! Решусь, так хватит… И решусь, решусь! А вдруг он оттолкнет меня? Не люблю тебя, полячку, скажет… Что тогда? Тогда… Господи! Да неужели так будет? Ведь вон все хоть и за девочку меня считают, а все говорят: «Какая панна Лизбета красавица!» Да я и в самом деле красавица! Чувствую я это. Анджелика красива, а я еще красивее… Знаю я это. Неужели же у него сердце каменное, что и красота не подействует? Человек ведь он, хоть и особенный… Ой, как быть?! Решиться? Либо счастье, либо всему конец…»
Лизбета чувствовала, как краска волнения заливает ее щеки, как сердце колотится часто-часто. Дрожащие губы ее повторяли все одно слово:
«Решиться? Решиться ли?»
Вдруг она порывисто захлопнула окно, бегом бросилась к своей постели, сбросила платье, вся дрожащая, похолодевшая закрылась с головой одеялом, и в ее мозгу проносилось: «Решусь! Решусь!» Она лежала съежившись, не двигаясь, и все прислушивалась к этому слову, и казалось ей, что это не в ее голове мелькает — откуда-то извне идет звук, что вся комната, весь дом полон этим роковым словом, она легла лицом в подушку, закрыла уши, но: «Решусь! Решилась!» — гудело по-прежнему.
Анджелика крепко спала. Ей снился странный сон. Она видела его — пана Максима, своего жениха, стройного, красивого, веселого, как всегда, и рядом с ним себя — высокую, полную девушку, с темными, но не черными волосами, с темно-голубыми глазами, большими, с поволокой — говорят, ее глаза красивы на редкость, недаром пан Максим так часто любуется ими. Она весела, как и жених, смеется, — он рассказывает ей что-то забавное. Еще бы им не быть веселыми! Они уже сговорены, скоро свадьба, о чем им печалиться? Неподалеку от них сидит ее мать, пани Юзефа, с какою-то работой в руках, а вон подходит отец.
