И вот теперь Пахом шагал и думал: где же Павлушка? Не на Дон ли подался? Болотникова он видел на подворье один раз. Братишка говорил о нем, мол, заступается, стрелять из лука учит, гостинцев дает… Да только с тех пор годы пробежали. Жив ли Павлушка? И ежели он у Хлопка в войске, что ж тогда будет — брат супротив брата пойдет?
Смеркалось, когда стрельцы приблизились к деревенской околице. Решили заглянуть сперва в крайнюю избу, разузнать, к кому зайти, чтобы не терять времени попусту.
На стук их в двери появился крестьянин. Увидев перед собой двух краснокафтанников[6], испуганно отпрянул.
— Здорово, хозяин! — Стрельцы шагнули в сени. — Чего как от нечистой силы пятишься? Мы тебе худа не сделаем.
— Не ждал никого об эту пору, — отвечал хозяин, а сам все посматривал за спины вошедших: не появится ли еще кто. Выглянул за дверь — ни души. — Погодь-те, — сказал он. — Я первый пройду: притолка низка — в темноте зашибетесь.
Изба была тесной. За большим столом сидело человек десять.
— Эй, ребята, — сказал один из них, рябой, с орлиным носом, — гляньте, каких гостей хозяин привел.
Громкий говор стих, и все уставились на Фому и Пахома.
Сняв шапки, стрельцы перекрестились на икону:
— Хлеб да соль!
— Подвиньтесь. — Рябой кивнул своим, затем обратился к стрельцам: — Куда, молодцы, путь держите и откуда?
— Мы, вишь, люди князя Басманова, — охотно заговорил Фома, — а идем с войском Хлопка бить.
— И велико ли войско ваше?
— Конных тысячи две будет, и пеших, почитай… — Договорить он не успел, потому что Пахом ткнул его локтем в бок и повел глазами в угол, где были сложены сабли и кистени.
«Никак тоже люди военные, — подумал Фома, и вдруг его аж в пот бросило: — Уж не разбойники ли?» В ту же минуту сидевшие рядом на лавке люди выхватили у них из ножен сабли. Пахом рванулся было, но трое повисли у него на плечах.
— Связать их! — скомандовал рябой.
Стрельцов тут же скрутили веревками.
— Может, так сподручнее про войско говорить, а? — с издевкой спросил рябой.
Пленники молчали.
— Добро. — Он отцепил у них ножны. — Хотят с Хлопком повстречаться — поможем. Там языки-то им развяжут.
…Через два дня на передовой отряд Басманова, оторвавшийся от войска, неожиданно напали мятежники. В первых рядах был атаман Хлопко.
* * *
— Государь, войско холопье разбито. Хлопко, а с ним до ста бунтарей закованы в цепи, — доложили царю.
— Слава богу, — сказал Годунов. — Пусть Басманов придет: хочу его видеть.
— Он убит, государь.
— Басманов? — помрачнел Борис.
— Да, государь. Пулей убит.
— А говорили, у холопов топоры да рогатины.
— У них и пушки имелись, государь. Битва была долгой. Они окружили наш передовой отряд. Поди никого бы не осталось, не поспей войско вовремя.
— Привести заводчика всех бед — Хлопка.
— Неможно, государь. Не гневайся. Изранен весь.
— Повесить вора на площади, — велел царь. — Да поспешайте, пока не издох.
Воеводу Ивана Басманова похоронили с почестями в Троице-Сергиевом монастыре.
Фома и Пахом остались в живых. После допроса атаман велел их отпустить. Но в войско они не вернулись — посчитали, забьют их там, как изменников. Решили стрельцы уйти в донские степи.
Нелегкий предстоял им путь. Уж кто-кто, а служилые хорошо знали приказ властей: «Не велено никого на Дон пропущать и с Дону казака никакова пущать не велено». Москва посылала отряды против донцов, приказывала ставить заслоны, пойманных же сажать по тюрьмам или казнить.
Пока усмирял Годунов низы, заволновалась боярская верхушка. Царю стали повсюду мерещиться заговоры. Начались и пытки, и казни, почти как в пору Ивана Грозного.
А тут и новое лихо для царя приспело: пошел слух, будто жив царевич Димитрий и готовится согнать Годунова с престола, а в Угличе-то, мол, убит не царевич, а кто-то другой.
* * *
Злодея-самозванца было велено поймать и доставить. Но кто он такой? Откуда взялся?
Годунову донесли, будто царевичем Димитрием назвал себя бывший инок Гришка Отрепьев родом из обедневших галицких дворян. Обитал он в Чудовом монастыре Московского Кремля. Хорошо знал грамоту, и одно время патриарх Иов брал его к себе для книжного письма. Как-то, напившись вина, похвалялся Гришка монахам, что, мол, будет он в Москве царем. Хотели схватить Отрепьева за такие речи. Но его и след простыл. Объявился через год в Речи Посполитой, и уже не под своим именем, а как царевич Димитрий, наследник московского престола.
Хитро «признался» в том бывший монах: вроде бы во время болезни. Звал он в беспамятстве отца своего — Ивана Васильевича: «Спаси, отче, Москву от погибели, от незаконного царя Годунова. А меня, твоего сына Димитрия, хотел он зарезать. Да спасся я божей волею. А матушку мою в монастырь упрятали. Один я как перст. И никто не знает, что жив я. Только бог все видит да ты, царь Московский, Иван Васильевич».
* * *
Не все гладко шло поначалу у Отрепьева в чужой стране. Немало поскитался он по монастырям, служил у разных панов. Но не падал духом, от своей цели не отступался. Попытался связаться не только с влиятельными поляками, но с запорожским казачеством. Весной 1603 года подался в Сечь, которая в то время клокотала от волнений. Казаки закупали оружие, привлекали холопов и беглых мужиков в свое войско. Здесь собиралась та армия, что позже двинется с самозванцем на Москву. Самозванец всем сулил волю и деньги, на Дон послал казакам свое знамя с черным орлом на красном фоне…
Вернувшись из Сечи, Отрепьев попал в город Брачин к видному польскому князю Адаму Вишневецкому. Именно здесь и произошло «признание».
«Царевич он или нет — кому ведомо? — размышлял князь. — Скорее все-таки самозванец. Но пользу нам это принести может. Пусть король Сигизмунд решает, как быть».
Знал Вишневецкий и о неладах Годунова с боярами, и о волненьях крестьянских, и о смутах московских: самая пора царем поставить нужного, своего человека.
А пока князь велел прибрать покои для «царевича Димитрия», а слугам повиноваться ему с поклонами.
Получив донесение от Вишневецкого, король Сигизмунд III потребовал выяснить подробности. И князь записал исповедь самозванца, что спас-де его в Угличе воспитатель, который загодя узнал о готовящемся покушении. Он подменил царевича другим мальчиком. Того-то якобы и зарезали.
Когда князь спросил, зачем царевич надел рясу, Отрепьев путано ответил, что воспитатель вверил его на попечение некой дворянской семье. Там он содержался в доме до кончины верного друга. Тот перед смертью посоветовал: дабы избежать погибели, нужно сменить мирское имя, постричься в монахи и жить в обители…
В эту «исповедь» Григорий привнес кое-что из своей жизни. В монахи он постригся, в самом деле спасая свою голову. Связано это было с его службой у Михаила Романова. В 1600 году Борис Годунов подверг Романовых опале: царю донесли, будто они собирались отравить его семью. В одну из ноябрьских ночей у романовского подворья разыгралось настоящее сражение. Царские стрельцы брали его приступом. Челядь отчаянно отбивалась.
Романовы были наказаны: их отправили в ссылку, старший — Федор был пострижен и отправлен в далекий монастырь. Расправа коснулась и романовских слуг. Многие из них нашли смерть под пытками. Расторопный Отрепьев успел постричься, чтобы избежать кары.
Поначалу московские власти скрывали, что самозванец был связан с боярской верхушкой. Его по-всякому порочили: мол, пьянствовал он в миру, крал, «по своему злодейству отца своего не слухал, впал в ересь…». Годунов надеялся, что поляки выдадут Отрепьева как беглого.
Но когда о спасенном царевиче Димитрии заговорили по всему Русскому государству, Годунов понял, что ложь о Гришке пользы не принесет. Пришлось обращаться к помощи патриарха. Иов сказал народу:
— Противный богу злодей Гришка Отрепьев жил у Романовых во дворе и заворовался[7], от смертной казни постригся в чернецы и был по многим монастырям. Служил он и на патриаршем дворе, понеже был грамоте зело горазд и сперва смиренным прикинулся. Да воровство свое Гришка не бросил, а сбежал в Литву… Знайте, православные, не царевич Димитрий то, но вор-расстрига…
* * *
В феврале 1604 года Вишневецкий повез самозванца в Краков — столицу Речи Посполитой. Помчались на запад две кареты да охрана — конная челядь. В одной из карет сидел одетый в дорогие наряды Отрепьев.
По дороге остановились в Самборе у воеводы Юрия Мнишка. Принимали Лжедмитрия с почетом. Были подарки, музыка, обед в его честь.
Нашлись и люди, подтвердившие его царское происхождение. Димитрия «узнал» один из холопов самборского воеводы. Крепко поддержал Отрепьева канцлер Лев Сапега. Он объявил, что его слуга Петрушка, проживший детские годы в России, был хорошо знаком с царевичем в Угличе. Слуге же перед встречей с Отрепьевым было велено запомнить: у царевича возле носа бородавка и одна рука короче другой.
