— Дозволь спросить, государь. — Петр кивнул. — Впервой на озерке или как? — с затаенной хитрецой прищурился Еремеев.
— Впервой, все мы впервой. — Петр тряхнул плечами, зажмурился от яркого солнца.
Внезапно вода вздрогнула, заиграла яркими бликами, пошла легкая рябь.
— Полуденник, ветерок-от. — Кузьма повернулся у царю, взмахнул рукой в сторону Веськова: — С летника идет.
Петр посмотрел на воду, выставил ладонь на ветерок, нетерпеливо передернул плечами:
— А што, может, с парусом попытаем?
Еремеев оглянулся, прищурился, поскреб затылок:
— То можно.
Молча вытащил лежавшую на днище длинную перекладину с притянутым к ней парусом, разложил на лодке, разобрал снасти. Не спеша отвязал от мачты подъемную снасть, поманил Меншикова:
— Гляди, как парусину крепят до щеглы.
Кузьма оттолкнул лодку Апраксина:
— Отстаньте подалее, следом за вами гребите сколь поспеете. — Кормщик кинул взгляд на парусину и крикнул: — Пошел парус! Подымай!
Меншиков торопливо потянул за веревку, перекладина бойко поползла вверх по мачте, расправляя холстину.
— Теперича Еремейка в раж войдет, — ухмыльнулся Антип, — горазд свой ум выставлять.
— На то он и голова, — строго заметил Апраксин. — Федосейка, берись-ка за весла.
Кормщик привык в своей ватаге высказываться не спросясь:
— Нам за ними ни в жисть не угнаться, надобно к бережку бы иттить.
«Ишь ты, рыбацкая закваска, — усмехнулся Апраксин, — лезет со своим не спросясь».
— Когда придет надобность, и к берегу пристанем. — Апраксин развернул лодку по направлению к далеко ушедшему паруснику. — Ты сам-то с парусом в ладах?
Кормщик сердито вскинулся:
— Какой рыбак с парусиной не совладает? Неча ему в море-то хаживать, на берегу невод разве тянуть, если с удой промышлять.
— На море-то бывал сам?
— Как не бывать, в Архангельском не одно лето отхаживал за рыбкой смолоду.
Апраксин подвернул лодку, парусник, видимо, набрал хороший ход и пошел к противоположному берегу.
— Брось весла, Федосейка, передохни. Нам в самом деле за ними не угнаться.
«А ведь государь-то взаправду сим ремеслом завлекся, надобно как-никак и мне спознать сие дело».
— А коим образом с парусиной-то лодка супротив ветра выхаживает?
Антип почесал бороду, карие глаза его засверкали.
— Дело сие великое, сударь, токмо враз и на пальцах не пояснишь. Мудрость рыбацкого хождения не враз дается. Надобно с парусом жить в ласке и взаимности. Ежели придется нам с тобой хаживать с парусиной, тогда доскажу.
Антип заслонился ладонью от заходящего солнца.
— Кажись, Еремей к берегу правит, и нам бы пора.
Апраксин оглянулся, за кормой неподалеку держалась лодка с братом. Апраксин помахал ему рукой:
— Ворочаем к бережку!
На воду легли тени от макушек высоченных сосен прибрежного бора. На берегу трещал костер, вокруг суетились потешные, пахло ухой и кашей. Солнце не спеша катилось к далеким холмам, босые щиколотки приятно холодила сырая травка.
У костра сидел Петр, разговаривал о чем-то с Кузьмой и, видимо, следил, как лодки подходили к берегу.
Не успел Апраксин размяться, он махнул им рукой и крикнул воеводе:
— Пора бы и поснедать. Вели потешным, тащите ложки, посуду, какая есть, соль прихватите. Алексашка, штоф не позабудь!
Приятный запах ухи, наваристой, с бараниной каши приятно щекотал ноздри.
После первой чарки все смачно жевали, вода нагнала аппетит.
— Кузьма баит, Федор, — прервал молчание Петр, — что и дело ихово, рыбацкое, сродни морехоцкому.
— Позволь, государь, продолжить. Не все сразу деется. — Кузьма разгладил бороду. — Деды наши да прадеды в сих местах вековали, рыбкой кормились, промысел чинили. Лодьи великие тут не надобны — мелководье у нашенских берегов. Да и рыбку заморишь, разбежится с испугу. Ладим, стало быть, малые лодьи, дощаниками на поморье зовутся. Опять же зимовье — на бережку им быть сподручней. Ледок-от расшибет хоть и великую лодью. Того дела для место сподобили лодьи излаживать — подель по-нашенски — у Трубежа-речки. Там же и конопатим, и смолой их обвариваем. Весла да снасти разные поделываем. Вот так-то, — закончил Кузьма.
Сумерки незаметно заполняли лес, костер высвечивал раскрасневшиеся лица.
— А машт отколя? — Петр вытянул затекшие ноги. — А парусы?
Еремеев кивнул на Антипа:
— Есть и тут умельцы! Вона Антипка который год хаживает в Архангельский, на Соловках монахам кочи морские излаживал.
Петр с любопытством посмотрел на кормщика, а Кузьма продолжал:
— Рыбники наши слободские много лет добывают на Беломорье пропитание себе да женкам, да деткам. На Соловках да в Архангельском и с щеглой познались, и с парусом. Иноземных там кораблей страсть. А с парусом лодка ходка, на веслах не угонишься.
Еще долго рассказывал Кузьма, все слушали, казан с кашей давно опустел.
— С Волги, из Нижне-Новгорода, умелец в слободе прижился, по корабельному делу кумекает. Стар больно, а дело знает. Баит, при отце своем ладил корабь для заморских походов к персианам. За кузнеца и плотника добре ладит. Так-то, государь, — закончил Еремеев.
— Любое то дело для вас, погляжу я, — протянул задумчиво Петр, глядя в костер.
— В ем жисть наша, государь.
Все невольно притихли, слушая рассказ Еремеева, слышно было, как потрескивают в костре головешки.
Петр встал, потянулся и неожиданно озадачил голову:
— Завтра поутру быть тебе на Трубеже с лодьями, под парусом пойдем. Да, — царь поднял голову, — приведи умельцев-корабельщиков, о коих сказывал.
Голова молча поклонился. Петр обратился к Собакину:
— Теперь передохнуть бы надо. Федор, Петро, Алексашка, собирайтесь. Потешных пристрой где там на подворье.
Подвели лошадей, и сопровождаемые воеводой всадники скрылись за поворотом.
Игумен Никитского монастыря отец Дионисий, еще накануне с вечера предупрежденный Собакиным, приготовил две самые лучшие горницы в своих палатах. И когда царь подъехал к монастырским воротам, они были уж отворены. Игумен с рыжим келарем низким поклоном встретил их, пригласил откушать. Спустя полчаса сидели они в трапезной за длинным, грубо сколоченным столом. Игумен поднес громадный потир с монастырским медом. Меншиков молча взял, отпил, поставил перед Петром. Стол был уставлен разной рыбной снедью, но проголодавшийся Петр повел носом:
— Мне бы чего мясного.
— Изволь, государь, говядину, — протянул ему блюдо игумен, — пост, слава Богу, миновал.
— Подобру все, ладно, — задумчиво ответил Петр.
Игумен мягко предложил назавтра отправить службу, поклониться святым угодникам.
Петр досадливо поморщился, другие думы его одолевали, но сказал:
— Добро бы нам заутреню не пропустить, Федор, ты взбуди меня, Алексашка, пес, как есть проспит, — перевел разговор. — А что, монастырь ваш, святой отец, не бедствует?
— Монастырь наш невелик, государь, но знатен, пять веков бодрствуем со времен Александра Ярославича, — неторопливо рассказывал игумен о нехитром монастырском хозяйстве. — Позволь, государь, полюбопытствовать, надолго ли в наши края?
— Все-то ведать желаете, — усмехнулся царь. — Охоту имею на водную усладу вашу, на озерко полюбоваться.
— Дело доброе. — Дионисий поправил свечу. — От предков идет, да позабыто теперь многое, а то и поневоле.
— Пошто так? — Петр удивленно поднял брови.
— Кои-то лета, государь, люд да земли наши древние от межусобиц страдают, мнут друг дружку на радость недругам, а преж в сих местах Русь становилась.
Игумен покосился на уронившего голову Меншикова. Петр шлепнул его по затылку, толкнул задремавшего Федора. Тот вздрогнул, посмотрел на сидевшего рядом брата.
— От озерка нашенского, государь, до матушки-Волги рукой подать. Рыбаки наши туда рыбку везут, — нараспев закончил Дионисий, глядя на задумавшегося царя.
Из раскрытого оконца потянуло прохладой соснового бора, за монастырской стеной вековые стволы слегка поскрипывали, будто переговаривались о былом.
— Да-а, — Петр откинул голову, — постигать многое еще надобно, однако разумею, — повернулся к Федору, — подле маменькиного подола сидя, многое не проведаешь, а должно про все знать.
Кивнув на полусонного Меншикова, Дионисий произнес:
— Коли искус есть, о том позволь после поведать. — Игумен привстал. — А нынче время позднее, государь, почивать бы пора, чай, не побрезгуешь обителью нашей?
Алексашка примостился на полушубке у дверей царской горницы. Апраксины расположились в дальней опрятной келье, на деревянных лежанках.
— Слышь, Петр, — ворочаясь, сказал Федор, — чудное дело затеял государь, да, видать, оно крепко в его башке засело.
