Ветхое, сплетённое из веток, обмазанное глиной и крытое дёрном узилище являло собой овеществлённую насмешку над каменными казематами крепостей. Фёдор видел их во время походов в Кахетию и Грузию. Довелось посетить казаку каменные мешки подземелий, заглядывать в крошечные оконца, забранные толстыми прутьями решёток, вдыхать зловонный дух заживо гниющих узников. Бывал он и в плену у горцев. Было дело: однажды зимой неделю просидел вот так же, прикованный цепью к стволу векового дуба под ледяным дождём и снегом. И ничего — сбежал, в конце концов. Повезло ему тогда — наткнулся на казачью разведку в зимнем лесу.
«Сбегу и сейчас, — упрямо мыслил Фёдор. — Как нить дать — сбегу».
* * *Еда и питьё узников были скудны. Только хлеб и вода, но есть и не хотелось. День и ночь следил Фёдор воспалёнными от бессонницы глазами, как одна или другая тень в лохматой папахе с ружьём наизготовку, или оба разом бродили вокруг их узилища. Аббас — страшилище и Насрулло — неоперившийся птенец оказались опытными тюремщиками. По ночам казак слушал их тихие беседы: Аллах гневается — охоты нет, добычи нет, конь захромал — заболел, пока не погиб, убьём и съедим. Фёдор понял, что население Хан-Калы бедствует, голодает. Но их, пленников, берегут пуще зеницы ока, кормят, несмотря ни на что — значит, надеются получить выкуп.
«Бежать... Бежать», — упрямая мысль лишала покоя. Фёдор почти не спал и не испытывал голода. Он не давал покоя товарищам по заточению и тюремщикам, постоянно требуя к себе внимания. За это бывал бит нещадно сердитым Аббасом. Абрек бил казака до крови, но вполсилы. Из этого Фёдор тоже сделал некоторые выводы — не забивает до изнеможения, бережёт, на выкуп надеется. Бесшабашно скандаля, вынося унизительные побои, казак добился кое-каких преимуществ. Их обоих, и его, и Кузьму, стали водить гулять. До ветру. Правда, кандалы при этом не снимали, так и таскались они по Хан-Кале согнутыми в три погибели.
Отец Энрике денно и нощно молился. Он часами простаивал на коленях, прижимаясь лбом к шершавому стволу мёртвой сосны. Молитвенно складывал ладони и, уперев помутившийся от усталости и страха взор в прелую солому, шептал и шептал он на латыни. Его невнятное бормотание стало привычным сопровождением дружеских перебранок, спонтанно возникавших между Фёдором и Кузьмой-лапотником.
— Энто он по-латыни бормочет. Бога своего латинского на помощь зовёть и Богородицу ихнюю тож.
— Христос и Богородица у всех народов одне, дурень. Читал ли ты Евангелие? Там ясно написано: дело было в земле иерусалимской.
— Да что было-то, ирод?
— И Ирод тоже там, и дева Мария, и Иисус, и апостолы его. Дубина ты, ой, дубина!
— Не-е-е, я латинского боженьку на картине видел. Не такой он, как наш, а эдакий. И Мария ихняя баба как баба. А наша-то... Я, Федя, уподобился Казанскую Богоматерь лицезреть. И до сих пор помню чудный лик её...
Теологические споры казака и крестьянина исторгали из аскетической груди отца Энрике тяжкие стоны. Проповедник на прогулки не ходил и почти совсем ничего не пил и не ел. Добрый Кузьма волновался о нём, всё подсовывал под нос посудину с водой.
— Ну хучь попей, божий человек, если уж еду душа не принимает. Ну хучь глоток! Иначе кровя в жилах загустеет и остановицца. Так и до смерти не доживёшь!..
* * * — Аббас, а Аббас, ты сам-то местного народу или пришлый? — Фёдор плёлся по крутым уличкам Хан-Кале, перешагивая овечий помёт босыми ногами. Кто и когда снял с него отличные, новые почти, яловые сапоги, казак не припоминал. Теперь ноги его были обуты лишь в проржавевшие чугунные кандалы. Медленная прогулка по уличкам горного селения была на руку разведчику. Исподтишка он внимательно смотрел по сторонам. Неустанно крутились в уме его приключения прошедших лет, когда сбегал он из плена, босой и безоружный, как сейчас.
Аббас-удалец время от времени втыкал рукоять нагайки казаку между лопаток, приговаривая:
— Шагай, гяур. Пока идёшь — ты жив. А вот придёт Абдаллах — и ты мёртв. Ешь, пей, испражняйся, пока жив, потому что придёт Абдаллах — и ты мёртв.
— Что ж за зверюга твой Абдаллах? — посмеивался Фёдор. — И откуда это он придёт? А чё так пусто-то у вас в ауле, а? Ни баб, ни детворы не видать. Все от Абдаллаха попрятались?
— Зря смеёшься, гяур. Абдаллах в набег ушёл. Уже гонец прискакал, что назад воинство идёт. С добычей. Праздник у нас будет. Богатая добыча у Абдаллаха, да и за вас троих выкуп не малый получим.
— А если не получите? — Фёдор обернулся, глянул в глаза конвоира. Аббас — воин немалого роста, на голову выше Фёдора, богатырского сложения, в сероватой побитой пулями бекеше, надетой поверх кольчуги. Лицо его до самых глаз покрывала невероятно чёрная, кучерявая борода.
— Тогда все мертвы, казак.
* * *Воинство вернулось из набега следующей ночью, под утро. Гортанные вопли всадников, топот конских копыт, грохот повозок заполнили площадь в центре аула — место, где располагалась мечеть, эшафот и обмазанная глиной темница.
— Салам, Аббас!
— Салам, Абдаллах!
Фёдору ничего не видел через прореху в стене. Костерок дозорных горел в стороне. Фигуры абреков терялись на фоне тёмной горы. Слова заглушал топот, грохот и конское ржание. Фёдор напрягал все силы, чтобы разобрать смысл чужой речи.
— Всё трое на месте? Живы?
— Да...
— И священник, тоже жив?
— Жив пока...
— Цица — торгаш приедет — всех ему сдадим.
— И этих?
— Нет, Аббас. Этих Аллах уже призвал. Им — завтра срок.
— А сейчас?
— Сейчас их — на цепь. Завтра пир. Потом дело. Цица приедет. Смотри, как следует!
* * *Их завали Бакар, Исмаил и Магомай. Все были молоды, голубоглазы, как волчата из одного помёта. Бакара положили в углу хижины. Тюремщики не стали надевать на него кандалы. Бедный Бакар не смог бы сбежать из плена, даже если б захотел. Он потерял обе ступни. Они были отсечены ниже колена. Кровь уже не текла. Кто-то замотал кровоточащие обрубки тряпьём. Юное бледное лицо Бакара могло бы показаться мёртвым, если бы не бисеринки пота, покрывавшие щёки и лоб.
Исмаил, самый молодой из троих, плакал. Слёзы непрерывным потоком текли по его испачканным кровью щекам. Он был красив свежей девической красотой. Против обычаев этих мест, юноша не сбрил волос на голове. Шелковистые тёмные, опалённые огнём локоны, волнами рассыпались по его спине. Украшенная серебряным шитьём чуха, порезанная и прожжённая, была надета прямо на голое тело. На узорчатом наборном поясе болтались пустые серебряные ножны, украшенные изящным чернением.
— Бакар, мой бедный Бакар... — бормотал Исмаил, отирая рукавом холодный пот со лба брата.
«Княжеские сыновья?» — подумал Фёдор.
Магомая, старшего из троих, привели в темницу скованным. Кандальная цепь, соединявшая ручные кольца с ножными, не давала воину распрямиться. Он шёл короткими шажками, вдвое согнувшись, словно придавленный к земле непомерной ношей. К чугунному обручу, сжимавшему его шею, короткой цепью крепилось пушечное ядро. Магомай старался придерживать его иссечёнными и исцарапанными ладонями. Но, даже в таком печальном положении, фигура Магомая источала мощь и величие. Могучие мускулы бугрились на плечах и спине его. Во взоре ещё не потух азарт боевой схватки. Следом шагал внимательный Насрулло. Дуло его замечательного ружья турецкой работы упиралось Магомаю в поясницу.
— Не приковывай меня к столбу, — пророкотал Магомай. — Не убегу, мальчишек не оставлю одних вам на растерзание.
— Абдаллах тебе не верит, Абдаллах тебя боится, — отвечал Насрулло. Тюремщик прикрепил свободный конец кандальной цепи к одному из колец на столбе, запер тяжёлый замок.
— Живи до вечера, шакалий вожак, а потом...
— Не скули, щенок. Скажи Абдаллаху: порву и его, и всю его свору, — прорычал Магомай.
Едва лишь дощатая дверь затворилась, он улёгся на солому рядом со столбом. Оттолкнув Кузьму ногой, как собачонку, Магомай мгновенно заснул. Он прижимал ядро к груди, как прижимает к себе молодая мать новорождённого первенца. Фёдор и Кузьма застыли, растерянно глядя на спящего пленника.
— Дайте воды, — попросил Исмаил. — Хоть немного воды.
Фёдор протянул ему полупустой кувшин.
— Твой брат не проживёт и дня. Так что ты уж пей сам, парень, — проговорил казак.
— Нам надо жить. Нас не убьют. Отец заплатит выкуп и заберёт нас, — так приговаривал Исмаил, протирая влажной ладонью неподвижное лицо Бакара.
— Нас не убьют... — снова и снова повторял он.
* * *В ту ночь Фёдор не сомкнул глаз. Шум за плетёной стеной не утих и на рассвете. Когда развиднелось, казаку удалось рассмотреть причину ночного стука и грохота. За одну лишь ночь трудолюбивые руки установили на пустом до этого эшафоте дыбу и плаху.
