Я уже повернулся к нему и ждал ответа. Жорка мялся с ноги на ногу.
– Тебя здесь держат, чтоб ты мазь втирал чесоточным. А ты брезгуешь, их заставляешь это делать! А кто за тебя полы здесь моет? Тоже чесоточные. А ты подумал, что они приходят сюда после каторжной работы? Впрочем, что с тобой говорить?! Разве до тебя дойдет?!
Мне даже не хотелось говорить с ним, и я снова повернулся к нему спиной. Все-таки он прервал молчание:
– Как же так вы говорите, Иван Иванович – «не дойдет»? Уже дошло. Мне вчера здорово вправили мозги.
– Не знаю, как тебе вправили мозги, но одного ты все-таки не понимаешь: иной раз оскорбление для человека сильнее физической боли. Меня в лагерях часто избивали, но я знал: бьют враги – и ничего другого от них не ждал. А тут от своего пинок получил, да еще от такого молокососа, как ты. Никогда не пойму, как человек может стать таким. Наверное, и не воевал никогда и не знаешь, почем фунт лиха…
– Я воевал, а в Бухенвальд попал за побег из лагеря военнопленных…
Час от часу не легче: не поймешь, что делается с людьми. С отчаянья они, что ли, дуреют? У меня уже стала как-то пропадать к нему злость. Говорю примирительно:
– А вот ты сегодня возьми и расскажи нашей команде, как попал в Бухенвальд, а мы послушаем да посмотрим, чего ты стоишь…
Жорка оживился:
– Ладно, Иван Иванович, я приду, вы позовите, когда надо…
Собралась вся команда.
Снова, как вчера, мы старательно свертываем бинты. Передо мной за столом сидит новенький. Когда я работаю, вижу только пару узких костлявых рук, быстро и ловко расправляющих бинты, я едва успеваю свертывать их в трубочку. Если я поднимаю глаза, мой взгляд упирается в большие очки, за которыми почти не видно маленького тощего лица. За стеклами внимательные, немного грустные глаза. В одно мгновение, когда я задержался взглядом на его лице дольше обычного, глаза за стеклами расцвели лукавинкой, а губы растянулись в широкую добрую улыбку. Вполголоса, чтобы слышал только он, я спросил:
– Вы военнопленный?
Он ответил так же тихо:
– Да. Был политработником.
Заметив мою заинтересованность, вдруг так же тихо произнес:
– Не удивляйся моей откровенности, Иван Иванович, я тебя знаю.
Я все еще осторожен:
– Кто же тебе рассказал обо мне?
– Василий Азаров, наш блоковый и Генрих.
– С Василием Азаровым я действительно знаком, Генрих здесь, а твоего блокового я не знаю…
– Зато он тебя знает и довольно основательно. Наверное через немецких коммунистов. Так что будем знакомы, Иван Иванович. Я – Котов Сергей. Давно хотел с тобой познакомиться и, как видишь, все-таки добился этого.
– Очень рад, что приобрел знакомство еще с одним советским человеком. Так, значит, Василий Азаров говорил обо мне?
Странно у нас началось знакомство с Василием… Сидим мы как-то с Логуновым и Никифоровым на штабеле досок в малом лагере, мирно беседуем. А рядом с нами вертится какой-то заключенный, норовит вступить в разговор. Не нравится он нам: лицо холеное, сам упитанный, крепкий. Совсем не похож на нас – заморышей. Мои приятели не допускают его в разговор, подковыривают, уже готовы и руки в ход пустить. А он ничуть не обижается. Говорит, что всех нас знает. И рассказывает, за что я в Бухенвальд попал, перечисляет, сколько раз Валентин из плена убегал, и о Яшке все правильно говорит. Что такое? Откуда он взялся? Так мы и не стали с ним разговаривать, а он нет-нет да и подойдет к кому-нибудь из нас, спросит что-нибудь.
Значит, не напрасно он кружился около нас…
– Тебя вчера обидел Жорка, – продолжал Сергей. – Видишь, среди насесть и такие, которые позорят звание советского человека.
– Знаешь, Жорка, наверное, все-таки не такой. Не случайно он все же в Бухенвальд попал. Надо что-то понять в нем и воздействовать на него. Давай его позовем, пусть сам расскажет о себе.
И не дожидаясь согласия Котова, я крикнул Жорку. Он появился тут же.
– Вот я и товарищ Сергей просим, чтобы ты рассказал о себе, – сказал я громко, так, чтоб все слышали.
Работники подняли головы, в глазах появился интерес. Задвигались скамейки, корзины с бинтами были перетащены поближе к нам. А Жорка присел с краешку и начал рассказ.
Он рассказывал очень выразительно, волновался, вскрикивал, как будто все заново переживал. Я не сумею точно передать его рассказ со всеми его выражениями и интонациями, просто перескажу то, что врезалось в память.
Из лагеря военнопленных они убежали втроем: Жорка и двое его приятелей. Их в тот день вывели на прополку картофельного поля. Конвоировал пленных цивильный старик с винтовкой. Он, видимо, сам боялся молодых и сильных парней и время от времени грозил винтовкой и кричал: «Russische Schweine!» (Русские свиньи!) Но к концу рабочего дня устал, сон сморил его.
Выбрав удобный момент, ребята набросились на старика, скрутили ему руки и ноги, рот заткнули его же носками, но не убили – пожалели старого. А винтовку спрятали в кустах. И это была большая ошибка!
По ночам ребята шли на восток, а днем прятались по лескам и в высокой ржи. Вышелушивали зерна из незрелых колосьев, подкапывали мелкий картофель.
На третью ночь голод одолел: решили достать еды.
Когда все стихло, подошли к ближайшей деревне. Вот крайний дом. Забор низкий. Собаки не слышно. Один остался караульным, двое перелезли через забор, стали искать погреб. Не нашли. Тут на глаза попалось окно подвала. Выставили раму, и Жорка, как самый тонкий и шустрый, полез.
Но едва его нога коснулась пола, как во дворе послышались выстрелы. Что там произошло – Жорка так и не видел. Он сидел, затаившись, пока лучи карманных фонариков не нащупали его в темноте. А утром его вывели к большой толпе стариков, женщин, детей. Все они возбужденно и угрожающе кричали:
– Rauber! Russische Schweine! (Разбойник! Русская свинья!) Били чем попало: кулаками, палками, щипали, царапали. Вооруженные старики стояли поодаль с видом победителей.
Насытившись расправой, заперли в сарай. Днем и ночью Жорка слышал шаги охранников за стенами. Но ни днем, ни ночью не узнал о том, куда делись его товарищи. Иногда двери сарая открывались, входили те же женщины, которые били его, смотрели с состраданием, выкладывали из сумок вареную картошку.
Суток через двое-трое посадили на пароконную повозку, крепко привязали и куда-то повезли. А часа через два подъехали к воротам того же лагеря, откуда парни убежали. Все трое они были молодые и неопытные солдаты – даже сориентироваться в пути не смогли и, видимо, все время кружили недалеко от лагеря.
В лагере Жорку тут же опознали. Здесь же оказался и старичок, который караулил их на картофельном поле, И началась расправа, по сравнению с которой щипки и царапанье женщин были совсем не страшны. Ударом могучего кулака Жорку сбили с ног и превратили в футбольный мяч. Кованые сапоги со всей силой впивались в грудь, в живот, в бока, пока жертва не потеряла сознания…
Жорка закончил рассказ. Некоторое время все молчали. У многих за плечами осталось то же самое – неудачные побеги, избиение… А я тут же представил, сколько вот таких парнишек лет по 18-19, только вырвавшихся из-под домашней опеки, неопытных, как слепые щенята, бродят голодные по всей Германии, отлеживаются в оврагах, в скирдах соломы, в кустах, а ночью бредут, как им кажется, на восток и снова попадают в руки мучителей…
– Все ясно, – сказал Сергей Котов. – Все у вас было не продумано, не организовано. Вот и пользы ни вам, ни родине. Даже конвоира пожалели, не убили! А вот вас никто не пожалел. Вы забыли, что идет война. Ничему не научились…
– Научились! – вмешался один из заключенных. – Своих бить! Все слышали, что он вчера с подполковником Смирновым сделал.
Лицо Жорки вспыхнуло от стыда. Я не хотел травить его, считал, что он уже достаточно получил, и потому замял разговор.
Лед молчания и отчужденности был разбит, все уже говорили друг с другом. А я предложил:
– Давайте рассказывать какие-нибудь истории из своей жизни. Так и познакомимся поближе, и время до обеда пройдет незаметно. Кто начнет?
Человек с моложавым лицом и совершенно белыми волосами заметил:
– Пусть начнет самый старший.
Все засмеялись. Я оглянулся: кажется, самый старший я и есть. Ничего не поделаешь: назвался груздем…
– Что же вам рассказать: о смешном или о мрачном?
Кто-то ответил:
– Мрачного мы сами вдоволь насмотрелись. Давайте что-нибудь веселое…
Ладно, и смешного немало было.
И вот история первая…
Как-то в одном из лагерей военнопленных меня конвоировал из госпиталя в общий лагерь немецких солдат. Руки мои были связаны сзади, а на ногах я тащил огромные, не по размеру деревянные колодки. Ноги не переставлял, а волочил. А немец был на велосипеде, и, конечно, моя скорость его не устраивала. Тогда он стал подгонять меня: разгонит велосипед и колесом ударит сзади. Я, конечно, падал. А падать мне со связанными руками было опасно, мог лицо или голову расшибить о камни. Немца очень веселила моя беспомощность.
