— Моя дочь Сафо, — сказала она.
Великан вытянул свою могучую лапищу и бережно взял мою крохотную лапку.
— Надеюсь, мы познакомимся поближе, — сказал он и подмигнул мне. — Будешь слушаться мамочку, я с тобой гулять буду. Со мной не пропадешь! (Впоследствии, по прошествии многих лет, мне еще не раз придется вспомнить эту фразу — с легким ироническим наслаждением!) Восседая на плечах отца, Андромеда заговорщически улыбнулась мне.
— Не думаю, чтобы нянюшка дозволила им бегать вот так вольно, без всякого присмотра, — сказала мать, к которой ненадолго вернулось благожелательное расположение духа.
— Ну что, Клеида, будем любить друг друга? — сказал великан. — Право, не пристало такой прекрасной женщине тратить свой страстный пыл на этих негодных домашних слуг. Побереги немного и для тех, кто тебя по-настоящему ценит!
В голосе его звучала некая картавинка, которую я сочла бы за диковатость манеры речи. Она то поддразнивала, то ускользала от моего слуха. Хотя мне было всего пять лет, мною овладело бессознательное чувство, что его странное наречие, густой волосяной покров и грубая, потная, энергичная фигура произвели на моего отца (с его-то мягким нравом!) такое впечатление, что ему наверняка ничего не оставалось, как отозваться о госте: «Да, этому далеко до аристократа!» — что звучало в его устах самой безобидной формой осуждения.
— Как тебя звать? — выпалила я, начисто забыв все правила приличия. Вот что значит знакомство с Андромедой: с кем поведешься, от того и наберешься.
Великан улыбнулся:
— Меня зовут Питтак. — Он обратился ко мне как к равной. — Правда, странноватое для здешних мест имя? Оно более пристало фракийцу, чем обитателю этого острова.
— Ничего страшного, — сухо сказал мой отец. — Скоро мы это поправим.
В течение всего нашего непродолжительного разговора он стоял рядом, тихо, но внимательно наблюдая за происходящим, переводя взгляд на каждого из нас поочередно. Наконец все fpoe: Питтак, отец и мать — в последний раз переглянулись.
— Ну, нам пора в путь! — напомнил гость. — Предстоит долго скакать!
— Лучше бы остались, переночевали, — сказала мать. От моего взгляда не ускользнуло, как побледнело ее лицо и потухли искорки в глазах. — О Питтак, ты же только что с дороги, сейчас самый солнцепек, у тебя конь выдохся! Хоть о ребенке подумал бы!
— То-то! — ответил Питтак. — Из-за Андромеды я слишком уж часто делаюсь чересчур снисходительным к себе. За одно это ее следовало бы наказывать! — сказал он и глянул ввысь. — Ну что, крошка, выдержишь сегодня еще одну долгую скачку?
Девочка радостно кивнула. В ее правом глазу вспыхнул зеленый огонек. В ней явно таилась преждевременная взрослость — сказать по совести, это приводило меня в замешательство.
— Тогда в дорогу! — сказал Питтак. — Извини, Клеида. — С этими словами он взял обе руки моей матери. — Мне взаправду пора скакать! Но посоветовать могу вот что: в любом случае, подожди до… — выдохнул он, прервавшись на полуслове.
— До чего? — спросила я с невинным любопытством.
— До будущего года, — ответил он и улыбнулся. — В будущем году мы все нагрянем с победой и ты сможешь играть с Андромедой сколько душе угодно. Заодно, кстати, поучила бы ее читать — твоя мамочка много рассказывала мне о твоих способностях.
Я так и вспыхнула — мне стало неловко.
— Ну что ж, — неохотно вымолвила я.
— Но как бы там ни было, — сказал Питтак, — как ты смотришь на то, чтобы переехать в Митилену?
— Вы имеете в виду — насовсем? — спросила я и взглянула на своего отца.
— Ну да, если все будет хорошо, — кивнул тот.
— Но я не хочу жить в Митилене! — в тревоге ответила я, — Я хочу остаться здесь!
Все рассмеялись, а Андромеда громче всех. Затем мы отправились в конюшню, слуга вывел крупного коренастого вороного жеребца с белой звездочкой на носу. Питтак одним прыжком вскочил в седло и цепко схватил вожжи. Казалось, будто вожжи составляют одно целое с его руками, а сам он — одно целое с конем. Освещенный со спины лучами солнца, пробивавшимися из-за крыши конюшни сквозь густую листву платана, он на мгновение показался кентавром[33]. Я, конечно, никогда не видела настоящего кентавра, но знала, что именно так они и должны выглядеть.
Питтак посадил перед собой Андромеду, обменялся рукопожатиями с моей матерью — чуть суше, чем я ожидала, — и затем повернулся ко мне:
— До свидания, Сафо! Мы будем добрыми друзьями. Ты, я и Андромеда.
Он был в моих глазах Хироном[34], мудрецом Хироном.
— До свидания, Хирон, — сказала я с замирающим дыханием.
Он сделал паузу и одарил меня взглядом, которого мне никогда не забыть.
— Спасибо за похвалу, — сказал он. — Это для меня добрый знак! Спасибо, милая.
Он говорил со мной как с ровней. Помню, я тогда думала: я должна бояться этого человека, ведь он собрался убивать! Он хочет, чтобы и мой папочка убивал. Почему же тогда он не пугает меня. Напротив, от его присутствия веяло убаюкивающей теплотой.
Оглядываясь назад, с высоты своих теперь уже не юных лет, я начинаю понимать, что своим удивительным восхождением он в значительной мере обязан почти физическому чувству уверенности и защищенности, ощущаемому другими людьми в его присутствии. Людям хотелось доверять ему, они не могли удержаться от этого. К тому же, когда произошла наша первая встреча, ему было всего тридцать без года-двух, в его речи и поведении еще только предстояло появиться всяческим уловкам и ужимкам, которые станут находкой для противников, жаждущих его высмеять.
— До свидания, Скамандроним, — густым голосом сказал он моему отцу. — До следующей встречи. (Меня это поразило: никто и никогда, разве что при важных встречах или первом знакомстве, не называл моего отца иначе как просто Скамон — принятое сокращение его замысловатого имени.)
Затем Питтак, не опуская руки, поскакал на восток по дороге, сбегавшей с излюбленных орлами гор к тихим водам залива — только стучали копыта. Косые лучи солнца светили ему в спину; раскаленный шар садился за поросшие чабрецом теснины, зажатые между скал, походивших на рассерженных пурпурных титанов. Андромеда и я махали друг другу, пока она не скрылась из виду.
Не странно ли, что из всей толпы нахлынувших на меня воспоминаний о случаях из детства мне ярче всего запомнилась именно эта история? Скажете, по прошествии стольких лет я прибавила ей свежих красок точно так же, как живописец осторожно наносит свежие мазки по начавшей трескаться и выцветать стенописи? Не думаю. Я уже в те юные годы — и даже в большей степени, чем в зрелые, — обладала ослепляющей остротой видения. Каждый листочек, каждая ветка, камушек, капля росы, травинка, пятнышко солнечного луча на воде, электрические искры, образующиеся на шерсти кошки, когда ее гладишь, нежная, почти неслышная музыка, которой наслаждаешься в летнюю пору, когда гуляешь по холмам, — жаворонка ли пенье, пенье ли пастушьей свирели; чудо появления на свет первого весеннего цветка — пока единственного, а сколько их будет! — запечатлевались моими чувствами с такой яркостью, что порой это вызывало скорее ощущение агонии, нежели радости. Хотелось закрывать глаза, затыкать уши, чтобы хоть как-то умерить это безудержное, громогласное, брызжущее лучами наступление огромного внешнего мира на мой собственный, крохотный.
Отшлифованный водой добела камень, звонкая птица, распевающая свою песню среди розового цвета миндаля, запах дыма от горящих сучьев, сжигаемых по осени, хлопающие ставнями ветры, срывающиеся с гор будто крылатые чудовища, — все это занимает свое место в божественной сущности. Мудрый Фалес[35] однажды говорил, что Бог суть разум мира, что все сущее обладает внутренней душой, что одушевленное начало присутствует всюду. Видимо, я пришла к пониманию этого гораздо раньше, чем узнала слова, при помощи которых это можно выразить. Природа движется в сторону Прозрения; в узоре медовых сот или цветка, нарисованного морозом, таится Откровение.
…После отъезда Питтака настроение моей матери изменилось. Весь остаток дня она являла теплоту и привязанность к супругу, ласкала его (чего, как правило, не делала в присутствии других), и, наконец, оба родителя расслабились в нежных объятиях. Все это показалось мне тогда странным, если не сказать зловещим.
Теперь, оглядываясь назад, кажется просто — может быть, даже слишком просто — найти объяснение ее поведению. Питтак приезжал затем, чтобы разведать, может ли он найти в моем отце потенциального союзника в борьбе против Меланхра, властвовавшего в Митилене. Тот согласился — или его склонили к согласию, что почти одно и то же.
Единственно возможным путем устранения Мелахра было тщательно подготовленное вооруженное нападение, и теперь мой отец приобрел в глазах моей матери облик человека, от которого можно ожидать решительного действия. Заговорщика в зародыше. Возможно, то, что я сейчас скажу, покажется циничным, но месяц спустя моя мать объявила, что беременна в четвертый раз — и это после того, как неоднократно заявляла во всеуслышание в своей обычной решительной манере, что в отпущенный ей остаток деятельной жизни у нее есть дела поважнее, чем рожать новых, бесполезных детей.
