Сухая и простая аксиома – корабль идет под парусами, стреляет из пушек. Но убрать или распустить паруса – особенно при свежем ветре – тяжкая работа. Пушки тоже требуют умелых матросских рук. А что ж эти руки? О, такие же мужицкие руки, какие в дворянских имениях засевают поля и снимают урожай, кормят и выхаживают барскую скотину, рубят и вывозят барский лес! Павел Нахимов раньше не задумывался, что эти руки принадлежат людям, которые думают, любят и ненавидят, радуются и огорчаются. Правда, в кружке Бестужевых возмущались рабством и торговлею людьми. И Павел не противоречил – действительно ужасно видеть рабом художника, услышать, что куплей-продажей разлучили членов семьи, мать с детьми. Но ведь не в таком положении крепостные Нахимовых. Они, верно, работают на господ, но без заботливого помещика как бы им было плохо в неурожайный год, и кто бы опекал ослабевшие семьи, вдов и сирот на деревне, если бы не помещик с помещицей? А Нахимовыми пруд прудить, вся Россия… Книжным и отвлеченным казался Павлу вместе со старшими братьями крестьянский вопрос, как его поднимали и обсуждали Бестужевы, не знавшие деревни.
Но тут, на "Крейсере", вопрос о мужике-матросе возник с новой стороны. Матрос был не только подчиненным. Иной матрос был носителем знаний и опыта; его шрамы и седины напоминали о славе сражений.
Теперь мичман Нахимов невольно прислушивается и приглядывается к матросам. Оказывается, что квартирмейстеры не самые достойные из матросов. Например, матросы первой статьи Яков Сатин и Андрей Станкевич много умнее и опытнее квартирмейстеров Карпова, Пузыря и Ершова. А матросы, которые охотно слушаются квартирмейстеров Федяева и Каблукова, о других говорят с сердцем и злобой. Между тем Федяев и Каблуков требовательны, точны в соблюдении дисциплины.
Матросы презирают вороватого Тимофея Иванова, матросы замечают смешное и подлое в офицерах. Они уже назвали Завалишина "Завралишиным", злобятся на грубость и сварливость лейтенанта Кадьяна…
Мысль молодого офицера все это отмечает. Он хочет служить так, чтобы матросы любили и уважали его офицерскую требовательность. Он будет отныне учиться не только из книг, но и у людей, независимо от их чина и звания…
В кают-компании закончена окраска. Блестят лаком диваны по стенам и круглый стол, сквозь который проходит обшитое кожей основание бизань-мачты. Павел рассеянно мешает ложечкой остывший чай и пробегает – для практики в английском – страницы биографии Нельсона. "Офицер должен соединять практические знания матроса с благородными привычками джентльмена!.."
– Что такое джентльменство? – спрашивает Павел вслух и поднимает глаза. В каюте их только двое. Он и лейтенант Вишневский.
– Вы задумались о Нельсоне, Павел Степанович? Посмотрите на нашего командира.
– Михаил Петрович, по-вашему, способен на все то же, что и Нельсон?
– Флотоводца, конечно, проверяет бой. Но как моряк – Лазарев учился/чему можно было, у англичан. Впрочем, и Ушаков с Сенявиным учили все хорошее принимать. Наш капитан – славный моряк! Но, может быть, чрезмерно суровый начальник.
Лейтенант берет у Павла стакан, наливает горячего чая и продолжает:
– С ромом?.. Вы часто беседуете с матросами. Смотрите, избегайте столкновения со старшим лейтенантом Кадьяном.
– Разве матросы – арестанты? – недовольно и смущенно тянет Павел.
– Для Кадьяна, пожалуй. Всех нас Михаил Петрович подбирал по рекомендации корпуса и плававших командиров, а Кадьян ему навязан. Это морской аракчеевец.
Павла удивляет резкая откровенность Вишневского, и он пытливо смотрит на офицера.
А Вишневский улыбается и шепчет:
– Мне вас Бестужев называл. Думаю, мы в единомыслии…
В дверь каюты бочком протискивается грузный Кадьян, и лейтенант поспешно заканчивает:
– Относительно джентльменства свирепого лорда Нельсона, недруга нашего Ушакова…
Павлу Нахимову, Завалишину, Бутеневу да и большей части экипажа "Крейсера" неизвестен мир, в который они входят через Каттегат. Северное море встречает русских моряков сырыми туманами. В намокших, отяжелевших снастях яростно воет противный ветер. Волны достигают шкафутов, расплескиваются по палубам, пробираются к люкам. Лазарев расчетливо лавирует контргалсами, выигрывает мили с помощью косых парусов. По ночам вахтенные ищут кормовой фонарь "Ладоги" и, когда он пропадает, жгут фальшфейеры.
Уже позади Гельголанд. На зюйд-осте растаяли низкие берега Голландии. Корабли идут в илистых, будто закрашенных молоком водах Догтербанки и часто стреляют из пушек, чтобы не раздавить рыбачьих лодок и не столкнуться с пакетботами. Перед Дильским рейдом впервые хорошая видимость. Дымят будущие хозяева морей – пароходы. Дрейфует английская военная эскадра, и русские корабли, идя на ветре британского адмирала, салютуют тринадцатью выстрелами. Потом "Крейсер" и "Ладогу" на верпах втягивают в Портсмутскую гавань. Плавание в чужие края останавливается на два месяца, чтобы снова начаться шквалами и штормами.
Лондон очень большой город, и на Темзе заметны морские приливы. Но мичман Нахимов далек от ребяческого гардемаринского любопытства. Он посещает с Вишневским и Дмитрием Завалишиным Вестминстерское аббатство, Британский музей, театры и парки. Но главный его интерес к той Англии, которую можно видеть за делом в Портсмуте. После десяти дней жизни в Лондоне он без сожалений снова отдается службе на корабле. Он замечает, что англичане строят свои корабли втрое быстрее и у них работают 150 человек там, где в Соломбальском адмиралтействе нужны пятьсот. Он замечает повсюду, что рукам деятельно помогают паровые машины, что плотников и слесарей, которые приходят на "Крейсер", никто не понукает. Они очень точны и очень старательны, но в то же время работают без любви к вещам. Просто хотят и могут заработать.
– Знаешь, у них нет нашего запоя, – неловко выражает Нахимов свою мысль Бутеневу.
– Еще как, брат, пьют. Ого!
– Я о работе. Очень трезвый, равнодушный народ. Нашему мастеровому их заработки…
– Экой вздор, Паша. Адама Смита читаешь? Крепостному мужику зачем много денег? Хлеб и капуста почти даровые. На сало, на водку… Даже овчины и полотна свои. – Бутенев уходит довольный своими политико-экономическими рассуждениями.
С Вишневским Павел осматривает английские корабли. На них все очень прочно, ладно, удобно, но однообразно. Никакой домовитости, никакого различия, говорящего о заботе офицеров и матросов.
– Как вам понравилось? – спрашивает Вишневский.
– Служат-с, – говорит Павел. Он все чаще усваивает манеру цедить сквозь зубы, точно ему трудно выговорить слово.
– Прочный народ, – размышляет вслух Вишневский. – С их свободами мы бы больше сделали. Как, Павел Степанович?
Павел вертит пуговицу. Большой нос с горбинкой придает его лицу выражение грусти.
– Мы? Не знаю. Мы же господа, а народ у нас особая статья, народ у нас в дикости.
"Трудный юноша! Не то глуп, не то хитрит", – думает Вишневский и отступается от молчаливого мичмана.
Отряд Лазарева уходит из Англии в конце ноября. В середине декабря уже остается позади остров Тенериф, и попутный пассат гонит корабли на юг. Кончилась трудная работа в снастях. Команда не должна укрываться от дождя и холодных ветров в спертом воздухе нижних помещений. После уборки и примерных артиллерийских учений под тентом играют флейтисты, люди пляшут и поют песни. А океан качается гладкой, густой яхонтовой массой. А солнце всходит в золотых туманах и торжественно опускается в сверкающую воду.
Корабли теряют пассат перед экватором. Лазарев улавливает малейший ветерок для лавировки и продвижения вперед. И 17 января они переползают в южное полушарие. С "Ладоги" прибывают гости в кают-компанию. Они рассказывают, что встретили экватор очень весело и матросы проявили много выдумки, выряжаясь свитою Нептуна.
Веселье на "Крейсере"?.. В кают-компании молодежь смущена, ей нечем похвастать перед "ладожцами". У них торжество перехода экватора ограничилось кроплением новичков и раздачей к праздничному обеду чарок рома{3}.
Один Кадьян откровенно фыркает:
– Возитесь с быдлом. Полагаю вместе с Михаилом Петровичем, что шумное веселье не к лицу на военном императорском корабле.
– Конечно, с такой образиной не порадуешься, – быстро шепчет Завалишин Павлу.
Павел пожимает плечами и выходит. "Да, прав Вишневский, этот Кадьян не лучше аракчеевцев".
Ночью Павел делает астрономические определения. Белый свет луны призрачен. И за кормою, и перед форштевнем, и вдоль бортов фосфорические огненные потоки. Мириады чужих, необычно прекрасных звезд тепло мерцают в необозримом высоком своде. Надо отнести инструмент в каюту, но нельзя уйти, нельзя отвести взгляд от великолепного созвездия Центавра, от теплого Южного Креста, от пронзительного голубого луча Корабля Арго.
