Человек должен жить среди деревьев, только они его молчаливые, верные, надежные друзья. Сивоок не знал песен, но в голове у него сама по себе невольно слагалась этакая бесхитростная песенка из четырех слов, и пока он шел, кто-то повторял в нем четыре слова: «Человеку жить среди деревьев… человеку жить…»
И вдруг у самого уха хлопца что-то свистнуло хищно и тонко. Сивоок, не успев ни о чем подумать, невольно метнулся за ближайшее дерево, голова его быстро повернулась назад в направлении угрожающего свиста, и только теперь он весь застыл от страха. В нескольких шагах от него, впившись в шершавую кору дуба, торчала коротенькая черноперая стрела. Она еще покачивалась, еще звенело в ней зловещее напряжение полета, и Сивоок невольно вздрогнул, представив, как впилась бы она в него, если бы стрелок не промахнулся. И то ли его невидимый противник почувствовал, что Сивоок неодобрительно подумал о его способностях стрелка, то ли неосторожно выдвинулся Сивоок из-за дерева, но тотчас же новая стрела сухо ударилась о кору укрытия Сивоока, как раз на уровне сердца парня, и упала тут же, рядом, вместе с изрядным обломком коры. По тому, как она упала и как застряла первая стрела, Сивоок понял, что стрелок целится сверху. Он начал осторожно оглядываться по сторонам и увидел, что должен был бы увидеть хотя бы чуточку раньше. В деревьях были борти. Правда, они были такие старые и замшелые, что заметить их мог лишь необыкновенно опытный наблюдатель. Но разве же Сивоок не считал себя именно таким? Видать, он неосторожно забрел в расположение чьего-то бортницкого хозяйства, и вот теперь хозяин, выследив непрошеного гостя, решил наказать его. Сивоок знал нескольких бортников, из тех, которые приносили иногда Родиму мед и воск: были это мрачные, нелюдимые человечки, жалкие и хлипкие; они выходили из лесу лишь на короткое время и снова укрывались туда, ибо чувствовали себя там надежнее и спокойнее. Но чем мог угрожать невидимому бортнику он, малый Сивоок? Или тот не видит, с кем имеет дело, или же его нелюдимость простирается так далеко, что встречает он стрелой каждого, кто осмеливается хотя бы ступить на его участок?
Сивоок еще как-то неосмотрительно покачнулся за деревом, и новая стрела мгновенно упала сверху, на этот раз пробив хлопцу кончик его корзна. Стрелок не шутил. Он продержит так до заката солнца, а там тоже еще неизвестно, выпустит ли из-за дерева, ибо кто же знает: может, он и в темноте видит, как сова?
– Дядя, – изо всех сил закричал Сивоок, – не стреляйте, дядя!
В ответ – новая стрела, правда, уже не такая точная.
– Да что же вы стреляете, дядя? – плаксивым голосом взмолился Сивоок. – Мал я еще ведь!
Стрелы больше не было. Было молчание. А немного погодя, видимо, после раздумий, к Сивооку долетело:
– А я – большой?
Голос был тонкий, тоньше даже, чем у Сивоока; он чем-то напоминал даже голос Велички. Вот будет смеху, если там девочка!
– Я заблудился! – крикнул немного смелее Сивоок. – Я не вор.
– А кто тебя знает. Пасешься тут возле наших бортей, – последовал ответ откуда-то сверху.
– Правда. Я ищу цветок, – убеждал Сивоок.
– Врешь, – не верил тот.
– Синий цветок.
– А хотя бы и черный – все равно врешь.
– Но ведь это – правда! Я пообещал Величке. Ты посмотри на меня и увидишь, что я молвлю правду. У меня нет ни ножа, ни оружия. Чем бы я мог вырезать твои борти?
– Не выходи, буду стрелять!
– Но ведь я внизу, а ты наверху, я не причиню тебе никакого вреда.
– А откуда знаешь, что я вверху?
– Слышу, да и стрелы летят.
– Ты, может, колдун? Не шевелись, иначе прошью насквозь!
– Да нет, я просто малый. Сивоок.
– Что это еще за имя?
– Не знаю. Так зовут.
– Ну так и постой себе там за деревом.
– Но я должен идти.
– Все равно стой.
– Я блуждаю по пуще много дней.
– Врешь. Как же ты живым остался?
– Голоден я и устал.
Бортник снова долго думал и молчал. Наконец он решился.
– А ну-ка, пройди от своего дерева к соседнему. Но потихоньку. Если побежишь – застрелю.
Сивоок высунулся из-за своего укрытия, неторопливо пошел через открытое место.
– Стой! – крикнул ему все еще невидимый бортник. – Почему такой большой?
– Да нет, я совсем малый, мне десять или двенадцать годов. Никто не знает толком.
– Как это никто? А мать?
– Матери нету.
– Отец?
– Нет никого.
– Где живешь?
– Нигде.
– А цветок, говорил, – кому же он?
– Величке. Девочка такая маленькая. Встретил ее – пообещал. Потому что она никогда не была в пуще.
Бортник снова долго думал.
– А постой-ка! – заговорил он после паузы.
Умело и быстро он начал спускаться вниз, и только теперь Сивоок увидел, что человек этот укрывался за одной из бортей, – видно, у него там была заранее приготовлена засада, из которой он видел все вокруг, сам оставаясь незамеченным.
Он соскочил на землю, держа наготове натянутый лук со стрелой, направленной прямо в Сивоока, и недоверчиво начал приближаться. Был совершенно маленьким, ободранным, словно бы только что вырвался из медвежьих объятий, но лицо у него было умное, сообразительное, в особенности поражали глаза – в зеленом блеске, хитрые и юркие.
– Огромный еси, – с прежней недоверчивостью промолвил бортник.
– Учился поднимать Родимов меч, – оправдываясь, сказал Сивоок, – а меч был тяжелый. Ни у кого таких не было.
– А Родим – кто?
– Дед мой.
– Где же он?
– Убит.
– Ага. Что же будешь делать?
– Не знаю.
– А цветок?
– Ну, найду его, отнесу Величке, а потом – не знаю.
– Врешь. Зачем носить цветы? Где растут, пускай себе растут. Кто это должен их носить?
– Да я не знаю. Пообещал Величке, потому что она никогда не видела.
– Все равно врешь. Должен же ты что-то делать. Борти присматривать, ловить рыбу или зверя. Добывать корни…
– Ничего не знаю.
– Вот если бы я тебе поверил, – сказал с каким-то сожалением маленький бортник.
– Так что? – без особого любопытства спросил Сивоок.
– А то, – ответил тот и отклонил лук в сторону.
Сивоок переступал с ноги на ногу, ибо до сих пор еще боялся хотя бы пошевельнуться, опасаясь, как бы глуповатый бортник не прошил его стрелой.
– Знаешь, – сказал снова бортник, – тебя как зовут?
– Говорил уже – Сивоок.
– Хорошо. У тебя и верно сивые глаза. Таких я не видел никогда. Видать, не врешь, раз у тебя такие глаза. А я – Лучук, и отец у меня Лучук, и дед. Потому что все очень метко стреляли из лука. И я. Хочешь, вон в тот сучок попаду?
– А ну, попробуй.
Стрела просвистела вверх и впилась именно там, куда указывал маленький Лучук.
– Ну? – спросил он.
– Ладно.
– Теперь видишь? Я тебя нарочно не задел.
– Гм.
– А ты неразговорчивый.
– Да нет.
– Знаешь, у тебя братья есть?
– Сказал же: никого.
– А у каждого должны быть братья.
– Пускай.
– У меня тоже нет. Знаешь… – Лучук повесил свой лук на плечо, он доставал у него до самой земли. Сивоок удивился даже, как мог парнишка натягивать тетиву. – Ты уж неси свой цветок, а потом возвращайся ко мне, и мы станем братьями.
– А как это?
– Ну, просто – братья. Всегда вместе, один за одного и один для одного.
– И что?
– А потом удерем отсюда.
– Куда же?
– За пущу.
– Я из пущи никуда не хочу, – сказал Сивоок.
– Ну, ты приходи, тогда договоримся. Я тебе расскажу. Ты еще не знаешь. Придешь?
– Ну… – Сивоок думал. – Не знаю. Может, и не найду тебя.
– Да что! Это так просто. Идти, идти – и выйдешь на нашу горку.
Сивоок немного подумал еще, но глаза Лучука сверкали так чисто и честно, что он решил быть откровенным до конца.
– У меня тур есть, – сказал он небрежно.
– Тур? – недоверчиво подошел к нему Лучук. – Убил?
– Живой.
– Так как же он – у тебя? В пуще?
– В пуще, но мой. Знаю, где лежит. Ранен.
– Давай пойдем к нему. Ладно?
– Когда я вернусь.
– Ну, я буду ждать. Хочешь, я тебе подарю что-нибудь – стрелу или нож?
– Не нужно, – ответил Сивоок, – все равно нечем заплатить за подарок. Нет у меня ничего.
– Э, да ты ведь голоден, – вспомнил Лучук. – Давай накормлю тебя. У меня есть хлеб, а мед сейчас добудем. Но только приходи.
– Приду, – пообещал Сивоок.
– Обещать легко.
Он еще не знал множества вещей. Не видел больших городов, хотя и догадывался немного о них со слов торговых людей, которые приезжали к Родиму. Не знал ни бояр, ни князей, ни императоров и почти не слыхал о них и не представлял, какая может быть связь между ним и далекими властелинами. Самое же главное, что Сивоок совершенно не представлял, в какое время он живет. А это были странные, смутные времена. Времена, когда люди созревали быстро, старели рано, времена, когда четырнадцатилетняя королева приказывала удушить ночью своего шестнадцатилетнего мужа (ей казалось, что он стар для нее) и сама приходила в темную спальню, стояла на пороге в длинной полотняной сорочке, держа высоко над головой свечу, присвечивала своим послушным челядинцам, которые чинили расправу, скорую и беспощадную, и топала ногами: «Скорее! Скорее! Скорее!» Это были времена, когда одиннадцатилетние епископы посылали бородатых миссионеров завоевывать для жестокого христианского Бога новые пространства, заселенные дикими язычниками, и, сурово насупливая свои жиденькие бровишки, поглаживая золотые панагии, украшенные сапфирами и бриллиантами, слушали, сколько непокорных убито, сожжено живьем, утоплено, изрублено и сколько покорено. «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч»[2].
