Понедельник, 6 июня 1827, ночью
Мысль об отъезде Тимо за границу возникла у меня позавчера не совсем без основания.
Сегодня после обеда я написал, что всю осень и начало зимы 1817 года мы прожили втроем в Выйсику или, вернее сказать, в Выйсику и Тарту. Так это и было. Все же с одним исключением. Через две недели после возвращения в Выйсику мы предприняли одно путешествие. Предыстории его я до сих пор почти не знаю. Но все, что позже произошло с Тимо и со всеми нами и по сей день происходит, можно, в известном отношении назвать эпилогом той поездки.
Одним октябрьским утром 1817 года Тимо сказал в присутствии доктора Робста, сидевшего с нами за столом, и чем-то занятого тут же слуги Кэспера:
— Друзья мои, мы втроем — Китти, я и Якоб — едем сегодня в Ригу. Мы хотим навестить моих родственников по материнской линии. Многочисленных Раутенфельдов. Их, правда, там много, но мы все же постараемся через неделю вернуться. Кучера и Кэспера не возьмем. Мы с Якобом справимся сами. Если Китти своим присутствием будет радовать наши сердца и взоры.
Я уже писал, что Тимо не терпел никаких проволочек. Через два часа наша маленькая карета с нами троими была на пути в Ригу. Любопытствующим, которые спрашивали нас по дороге, куда мы едем — на почтовых станциях большого тракта такие ведь всегда слоняются, — Тимо отвечал: в Ригу. Навестить родственников.
Мы с Тимо по очереди сидели на облучке. Когда же начался октябрьский дождь, мы опустили переднее окно, втянули вожжи поверх облучка в карету и правили изнутри. Помню, мы были уже где-то между Ренценом и Вольмаром. На полосатые от дождя стекла налипли желтые листья. Спины у лошадей намокли до черноты, а ноги до колен были темно-красные от глины тех мест. Под барабанящий дождь Ээва предложила нам по чашке горячего кофе из кофейника, хранившегося в грелке. И Тимо, одной рукой держа чашку, а другой — вожжи, сказал:
— Друзья мои, да будет вам известно, мы едем не в Ригу, а дальше. В Риге мы даже не остановимся. Может быть, только на обратном пути. Сейчас мы едем в Митаву, которую латыши называют Елгавой. В столицу Курляндии.
Ээва спросила: «А к кому?»
— К графу Петру Палену, — сказал Тимо. — Он был другом моего отца. Я хочу с ним посоветоваться. По поводу весьма для всех нас существенных дел. А знаете, кто он, этот граф Пален? То есть кем он был? Петербургским военным губернатором во времена императора Павла. Членом Высшего государственного совета. По сути — распорядителем всей внешней политики империи. А если упомянуть еще и ту сферу, которой сам помешанный Павел придавал высшее значение, Пален был канцлер русского приорства Мальтийского ордена. Стало быть, по линии ордена — второй после царя человек. И что особенно важно: единственный, кто при полоумном Павле осмеливался принимать в России какие бы то ни было решения. Включая и самые ответственные. Это он убедил Александра согласиться, что его умалишенного отца нужно лишить трона. Именно он! В ту пору, когда все молчали. Или раболепствовали и стонали. Пока Александр не прошептал ему: «…Согласен!» В план Палена не входило убийство Павла. Павла следовало заключить под стражу (почему же нельзя заключить под стражу императора, если он действует недостойно?), но в его распоряжение нужно предоставить апартаменты в Михайловском дворце, манеж, театр и роту солдат для его опереточных парадов… Ну, а чем все кончилось, вы знаете. Потому что Павел не пожелал отказаться от престола и поднял крик. Пален при убийстве не присутствовал, в убийстве не участвовал. Может быть, он предвидел такую возможность. Но в такой же мере эту возможность мог предвидеть и Александр. Тем не менее позже, когда все было кончено, на троне сидел Александр и Россия, облегченно вздохнув, ликовала, тот же Александр сослал Палена в Митаву. И вот уже шестнадцать лет как он там. И можно сказать, что после падения Палена опытному глазу впервые стало очевидно, что для Александра честь — понятие двоякое.
На следующий вечер, когда уже смеркалось, мы въезжали в Митаву. Мне запомнились оштукатуренные дома, редкие освещенные окна. И длинный мост через чернеющую реку Лиелупе. И езда по боковым улицам с низкими каменными домишками. Пока мы не свернули в какой-то парк. Тимо сам правил, и дорога, видимо, была ему знакома. Мы остановились, Тимо привязал вожжи к дереву. Мы брели по грудам мокрых каштановых листьев, потом вошли в невысокий дом, напоминающий мызу на окраине города. Старый слуга попросил нас обождать и через некоторое время провел внутрь.
Граф Пален сидел в своем кабинете за изящным письменным столиком в стиле рококо, горели четыре больших восковых свечи. Когда он увидел, что среди вошедших дама, он вскочил, прихрамывая, и для своего возраста чуточку смешно, быстро пошел нам навстречу. Помню, что на нем был старомодный, но явно с иголочки новый придворный кафтан, штаны ниже колен и белые чулки, левая нога была значительно толще правой.
Казалось, наше появление не было для него неожиданным и явно не было ему неприятно. Тимо представил Ээву и меня. Старик поцеловал Ээве руку, обнял Тимо с легкой снисходительностью большого барина и мимоходом подал мне прохладную, очень гладкую руку в коричневых пятнышках. Потом он театрально на шаг отступил, осмотрел Ээву от волос до подола платья и произнес надтреснутым фальцетом: «Madame, ich muß gestehen: selten sind Gerüchte so absolut begründet wie das Gerücht über Ihren außerordentlichen Zauber!»[20]
По его знаку мы все сели у горящего камина. Старик велел принести померанцы, орехи и вино. И за весь пятнадцатиминутный разговор о том о сем, во время которого Ээва произнесла несколько фраз в ответ на вопросы Палена, я, кажется, вообще не сказал ни слова, лишь усердно рассматривал этот былой столп империи.
Хорошо помню свое впечатление: мне показалось, что в этом старике было два человека. Один, внешне еще не совсем старый, напоминал сильно потертую куклу Жака Дро[21], хитрую голову венчал манерно напудренный парик. Другой внутри, меньший, еще довольно крепкий, смотрел из глазниц внешнего, будто сквозь картонные доспехи, удивительно живым взглядом, и были в этом взгляде как бы от всезнания его обладателя и некоторое высокомерие, и грусть.
Вдруг, обращаясь к Тимо, Пален спросил:
— Mais voilá — quels sont tes problèmes?[22]
Они перешли на французский. Очевидно, граф полагал, что мы с Ээвой (или, по крайней мере, я) тем самым выключены из разговора. А Тимо, очевидно, не считал нужным повести разговор с ним с глазу на глаз. Ээвино присутствие он, возможно, считал нормальным или даже необходимым. Не только из-за содержания этого разговора, но, думаю, и из-за тщания Тимо доказать и себе и другим полноценность своей жены. Очевидно, в какой-то мере он перенес это и на ее брата, потому что допустил и мое присутствие. Ну, не знаю. Во всяком случае мое любопытство в соединении, как бы сказать, с моей неловкостью, что ли, наверно и с застенчивостью, помешали мне встать и спросить: «Господа, может быть, мое присутствие здесь неуместно?» Так что я слышал весь разговор.
Тимо в присущей ему манере начал без вступления:
— Граф, мне нужен ваш отеческий совет. И ваша оценка моего более или менее созревшего решения. Я окончательно разочаровался в императоре Александре. Мне жаль, что это произошло столь поздно. Я не буду оправдывать свою наивность перечислением мотивов. И еще того меньше мне требуется обосновывать перед вами мое разочарование. Так или иначе, но теперь я окончательно убежден, что в отечестве я уже не могу делать ничего достойного. Ибо любая субъективная честь тонет здесь в объективном бесчестии. И поэтому я пришел к выводу, что мне лучше предпочесть эмиграцию. Мне следует уехать из России. Мне хотелось бы, чтобы вы одобрили мое решение.
Пален не слишком долго молчал и не слишком быстро ответил. Он играл носовым платком белого шелка и произнес тихо, чуть хрипло и, мне показалось, с легкой иронией, относящейся не к молодости Тимо, а к повторяемости всего в мире.
— Timothée, ты ведь можешь поверить, что мне все это знакомо. Я еще понял бы, находись ты примерно в моем положении. Тебе известно, что император повелел мне не покидать границ Курляндии. Но ты не знаешь, что годами за мною всяческими способами шпионили… за моими гостями, за разговорами, за письмами… Это меня настолько угнетало, что я перестал принимать это к сведению. Так что сейчас я уже не знаю, продолжается это или прекратилось…
(Добавлю от себя: можно сделать вывод, что в то время, когда мы у него были, тайный надзор за ним не велся. Однако императору все же стало известно, что Тимо ездил к Палену. Ибо в прошлом году после смерти Палена гражданский губернатор Будберг говорил своим знакомым — и это дошло до нас, — что вместе с приказом об аресте Тимо император приказал установить тайный надзор за Паленом… то есть, в сущности, возобновить…)
