– А отпустить его под амнистию министра мы не можем, ежели она завтра с проверкой нагрянет, всем головы открутит!
– Это точно.
Случилось так, что, пока наш артиллерист чистил канализацию, министр обороны подписал приказ, по которому он и еще двести счастливцев из курсантов превратились в лейтенантов. Приказ министра в этом случае является отпущением всех грехов. Но пока приказ шел из Москвы, наш артиллерист успел получить новый срок, якобы от заместителя Командующего Киевским военным округом. И никто ничего сделать не мог.
Но он теперь офицер, и место его – в офицерском отделении, которое отделено от общего высокой стеной. Мы обнялись как братья, как очень близкие люди, которые расстаются навеки. Он грустно улыбнулся мне и, как есть, перепачканный испражнениями супруги будущего Главнокомандующего объединенными вооруженными силами стран участниц Варшавского Договора Маршала Советского Союза И. И. Якубовского, уже теперь без конвоя пошел к железным воротам офицерского отделения.
В тот день в столице нашей родины, городе-герое Москве под грохот оваций тысяч делегатов и наших многочисленных братьев, съехавшихся со всех концов земли, в Кремлевском Дворце съездов начал свою работу XXIII съезд Коммунистической партии Советского Союза, съезд очередной и исторический.
С того дня партия больше ничего торжественно не обещала нынешнему поколению советских людей.
Киевская гарнизонная гауптвахта
31 марта 1966 года
Кажется, что политзанятия на губе – самое лучшее время. Сиди себе два часа на табуретке, посапывай и ни хрена не делай. Лучшего расслабления, лучшего отдыха ведь и не придумаешь. Но это только кажется. Такие мысли могут прийти только тому, кто на губе не сиживал, кто не предупрежден заранее о том, как себя на этих самых занятиях держать. Вся та кажущаяся простота для губаря малоопытного выливается кучей неприятностей. Попав на политзанятия впервые, губарь рад тому безмерно, но стоит ему отвлечься на мгновение, стоит лишь на секунду забыть, где ты, отчего и зачем находишься – вот беда и подкралась.
Измотанный бессонницей, жутким холодом, сыростью, голодом, непосильным трудом, постоянными унижениями и оскорблениями, а главное, ожиданием чего-то более страшного, организм, лишь успокоившись и согревшись немного, расслабляется мгновенно.
И чуть отпустишь немного ту стальную пружину, что скручиваешь в себе с первого мгновения губы, как она с чудовищной силой вырывается из рук, раскручиваясь со свистом… И не властен ты больше над собой…
Вот рядом понесло куда-то солдатика, сразу видать, не сиживал ранее, помутились его ясные очи, веки слипаются, засыпает… сейчас уткнется буйной головушкой своей в грязную сутулую спину тщедушного матросика. А матросик, видать, в Киев в отпуск прикатил, не иначе на вокзале патрули сгребли. Видать, и матросик сейчас клевать начнет. И жалко солдатика того, и матросика, и себя жалко… а ноги согреваться начали… а в голове хмель разливается… колокольчики зазвенели… да так сладко… голова на грудь валится… а шея ватная, она такого веса нипочем не выдержит… поломается… шею расслабить надо…
Вот ты, голубь, и спекся, и вместо теплых нар ждет тебя ночью вонючий сортир, и кухня ждет, это ведь еще хуже, а как отсидишь свое, еще и ДП получишь суток трое, чтоб не про кус черняжки мечтал, не про сухие портянки, а про политику нашей родной партии, которая всем нам новые горизонты открывает. Так-то.
Сидел я не впервые. Правда, не на Киевской губе, на Харьковской. Впрочем, так-то сразу и не скажешь, где лучше. В Харькове «коммунизм», конечно, не тот, поскромнее. А вот танковый завод, не в пример Киевскому, куда больше, и каждый день туда полгубы загребают, не возрадуешься. А штучки эти про политзанятия я давно усвоил. Меня тут не проведешь.
Про сон я сразу не думал – слишком уж жрать хотелось, но и про жратву я старался тоже не думать – слишком в животе начинало болеть от таких мыслей, одно мне не давало покоя с самого начала политзанятий: портянки бы сменить. Мои-то шесть дней уж мокрые, и как их ни мотай – все одно. А на дворе – то мороз, то вновь все раскиснет. Холодно ногам, мокро… Портянки бы сменить… Стоп! Мысль опасная! Нельзя про сухие портянки думать! Мысль эта – провокация!!! Ее от себя гнать нужно. Так и до беды недалеко. Вот уж чудится, что сухие они совсем… я ж их ночью на батарею дожил… (хотя и нет на губе батарей)… они за ночь и высохли, так просушились, что не гнутся… Вот теперь и ногам тепло… СТОЙ!!! Да я ж не спал!! Два здоровенных ефрейтора, разгребая табуретки и распихивая губарей, движутся прямо на меня. Мать твою перемать! Да не спал я!!! Братцы! Я ж тоже человек! Советский! Такой, как и вы! Братцы! Да не спал же я!.. Ефрейтор со злостью отталкивает меня в сторону и, я быстро поворачиваю голову вслед ему и тут же, сообразив, насколько это опасно, поворачиваюсь обратно. Но одного мгновения совершенно достаточно, чтобы разглядеть все до одного лица сзади сидящих. Все они, все без единого исключения, лица задавленных страхом людей. Животный ужас и мольба в доброй полусотне пар глаз. Одна мысль на всех лицах «только не меня!» Наверное, такое лицо было и у меня мгновение назад, когда казалось, что ефрейторы идут ко мне. Боже, как же легко всех нас запугать! Насколько же жалок запуганный человек! На какую мерзость он только не способен ради спасения своей шкуры!
А ефрейторы тем временем подхватили под белы рученьки курсанта-летчика, что примостился в самом углу. Будущий ас – словно тяжелая деревянная кукла с веревочками вместо суставов. Да он и не спит, он полностью отключился, вырубился то есть, он, видать, не в этом мире. Волокут ефрейторы защитника отечества по проходу, а голова его, как брелочек на цепочке, болтается. Зря ты так, ас, контроль над собой теряешь! Нельзя так, соколик. Вот ты расслабился, а тебя сейчас в 26-ю революционную камеру с хлорочкой, живо очухаешься, а потом в 25-ю, а уж потом пять суток тебе добавят, это как два пальца намочить.
Черт! Сколько же еще младший лейтенант про родную партию будет долдонить? Ни часов, ни хрена. Кажется, уже часов пять сидим, а он все никак не кончит. Если бы портянки сменить, тогда еще можно посидеть, а так – невмоготу. Эх, не вынесу. Голова тяжелеет, вроде в нее две здоровенные чугунные гантели вложили. Только вот ногам холодно. Ежели б портянки… Или почаще бы ефрейторы отключившихся из зала вытаскивали… Как-никак – все разнообразие, авось и дотянул бы до конца. Или бы на морозец сейчас, на нефтебазу или на танковый завод… Только бы вот портянки…
– Вопросов… НЕТ???!
Мощный ответ «Никак нет!» вырывается из сотни глоток. Это спасение! Это конец политзанятий! Кончилось… И без ДП… для меня.
Сейчас последует команда «построение на развод, через… полторы минуты!» Это значит, что надо рвануться всей силой своей души и тела, всем своим желанием жить прямо к выходу, прямо в дверь, забитую вонючими телами грязных, как и я, губарей, и, разбрасывая их, вырваться в коридор. Важно не споткнуться – затопчут, жить-то всем хочется. Прыгая через семь ступенек, надо влететь на второй этаж и схватить свои шинель и шапку. Тут важно быстро найти свою шинель, а то если потом какому-нибудь балбесу достанется твоя небольшая, и он в нее влезть не сможет, тебя быстро найдут, и схватишь пяток дополнительный за воровство, а того длинного балбеса посадят в твою же камеру за нерасторопность, вот и сводите счеты, кто прав, кто виноват, и у кого кулаки тяжелее. Схватив свою шинель и шапку и разбивая грудью встречный поток арестантов, рвущихся наверх к шинелям, несись вниз. А у дверей выходных уж пробка, и уж ефрейторы ловят последнего… Прыгай в толпу. Как ледокол, разбивай – дроби… А уж полторы-то минуты на исходе, а ты-то еще не в строю, еще не одет, еще не заправлен, еще и красная звездочка твоя не против носа и шапка не на два пальца от бровей… Нехорошо…
Итак, сейчас будет команда «построение на развод через…» Все замерли в нечеловеческом напряжении, готовые сорваться со своих мест и, сокрушив других, выполнить приказ… Но младший лейтенант нарочно медлит… испытывая наше стремление через полторы минуты стоять в строю… А все ли прониклись важностью момента?.. Все ли сжались в комок… Все ли напряглись и готовы зубами грызть своего соседа… Но взгляд младшего лейтенанта упирается куда-то в угол, и никто не смеет повернуть голову и глянуть на то, что в такой момент могло привлечь внимание заместителя начальника Киевской гарнизонной гауптвахты. А заинтересовала его рука, грязная, недели две чистившая сортиры и ни разу после того не мытая.
В момент, когда младший лейтенант задал традиционный вопрос: «Вопросов нет?», на который что есть мочи положено орать: «Никак нет!!!», эта рука поднялась в дальнем углу. На губе никто и никогда вопросов не задавал: ясно все с первого момента. И вот на тебе! Желает вопрос задать!
Младший лейтенант знал ответы решительно на все вопросы, которые могла бы поставить жизнь, кроме того, он был так велик и могуч, что мог бы сокрушить любого, кто таким дерзким способом осмелился нарушить его покой. Ведь даже после доклада какого-нибудь первого секретаря обкома никто не осмеливается задавать никаких вопросов. Здесь же речь шла не о каком-нибудь первом секретаре, власть которого хоть и слегка, но ограничена, тут некое низшее существо пыталось побеспокоить самого заместителя начальника Киевской гарнизонной гауптвахты!!!
