Первое появление в сенате Катона позабавило. Новая тога с пурпурной каймой[48] раздражала, путалась под ногами, обнаженное плечо хотелось чем-нибудь прикрыть, но в самом сенате он увидел множество тех, кто пользовался его услугами. Они смущались, пугались, отводили глаза, а Катон приветливо здоровался со всеми. Тех, кому он помог восстановить мужскую силу, громко расспрашивал о здоровье; тем, кому помог избавиться от врагов, рекомендовал беречь себя от злоумышленников.
Когда проходило голосование о назначении Катона на какую-то должность (он не вникал, какую), никто не высказался против. Еще бы!
На втором заседании сената ему стало нестерпимо скучно. Все эти люди были так предсказуемы, так легко было ими управлять, что Катон вдруг увидел весь свой путь, до конца. Да, он станет императором, и тогда придется терпеть эту публику всегда; власть не принесет ему ни малейшей радости, она будет только в тягость. Он понял, что нормальный человек не может любить власть ради самой власти; что только высокая цель может оправдать властителя в его же собственных глазах. Но ведь у него-то не было такой цели! Уничтожить христианскую Церковь по приказу Хозяина? А зачем? Ему-то это зачем?!
Придя домой, Катон напился так, как еще ни разу не напивался. Утром, против ожидания, он не испытал похмелья. Он вдруг вспомнил, что сегодня двадцать первый день, а Кассия не пришла.
– Тоже мне, Аполлон, – бормотал Катон, плескаясь в ледяном бассейне. – Ладно, поговорим!
– Наш договор нарушен тобой в одностороннем порядке, и, де факто, он потерял силу, – рассуждал Катон, расхаживая перед статуей. – Власть мне не нужна, в императоры не пойду. Non facio!
– Но ты не можешь вот так все бросить, – рокотал бас. – Ты не знаешь, от чего отказываешься! Рим – только начало, дальше – весь мир! Слава Александра Македонского – ничто, по сравнению с тем, что ждет тебя! Цари будут ползать у твоих ног и ждать твоего милостивого взгляда… только одного взгляда!
– Ищи другого дурака. Что придумал – чтобы всякая дрянь у меня под ногами ползала! Из всего, что ты сейчас сказал, верно только одно: слава Александра Македонского – ничто! Ничто, по сравнению с тем, что ты отнял у меня. Ищи другого императора!
– Я отнял?! Ты сам отдал, еще и взять уговаривал! Вспомни, как ты упивался могуществом, как топтал людей, с какой жадностью шел от заклинания к заклинанию! Ха-ха! Заклинания, магия, Гермес Трисмегист – будто все это имеет хоть какое-то значение! Как смеялся я, наблюдая за вашими глупыми ужимками, маги! Маги, ха-ха! Обезьяны бесхвостые! Скрючит пальцы особым образом, картинку глупую нарисует и думает, что мной управляет! Мной! Ха-ха-ха! Кусок сыра едоком управляет!
– Чего так развеселился, змей? – Катон был абсолютно невозмутим: видимо, ничего нового собеседник ему не сообщил. – Про магию я и сам понял – обман это, ничего, кроме обмана. Любой римский бродяга, последний нищий, банный раб – все они неизмеримо выше самого сильного мага, потому что они – живые, а мы – выеденные изнутри, как червивый плод. Но и ты, едок, с псами своими, ниже человека! Вот он, твой главный секрет, твоя самая охраняемая тайна! Что, угадал? Все твое могущество – мыльный пузырь. Давай, что там у тебя в запасе? Дым, молния, гром, свет из глаз? Рыночный фокусник! Старый и уже совсем не смешной мим!
Никаких молний, никаких вспышек из глаз – только каменное и очень тяжелое молчание. Ледяной, неизбывный ужас стал заполнять святилище, и не было никакой возможности выдержать в нем даже миг, а ужас все рос, ширился, и выхода не было, не было…
– Ну, как тебе мой фокус? Смешно? – в рокочущем басе не было уже ничего, кроме самой черной злобы.
– Что это?
– Мое обычное состояние. Всегда так живу. Нравится?
– Нет.
– Мне тоже. Но это и тебя ждет, причем навсегда, навеки… поможем друг другу, а? Я сейчас немного… ограничен, так можно сказать…
– Ты сейчас связан и валяешься на самом дне ада, я читал писания сакрилегов.
– С твоей помощью я могу вырваться. Ты получишь всемирную власть, ты станешь живым богом-правителем; будет осуществима любая, самая прекрасная сказка, о которой ты только мечтал в детстве, причем для всех, для всех! Золотой век, о котором грезило человечество, станет реальностью!
– Опять ты за свое! Любая, самая прекрасная сказка, которой ты только коснешься кончиком своего грязного когтя, превратится в зловонную помойку. Золотой век, о котором грезило человечество, станет царством непрерывно жрущего друг друга быдла, стремящегося взять от жизни все. Повинуясь твоим желаниям, они испачкают свою бессмертную душу самыми грязными извращениями, а потом широкой толпой пойдут прямо тебе в пасть; в конце концов, на десерт, ты слопаешь и правителя мира, то есть меня. Там, в аду, тебе не нужны слуги-люди, они тебя интересуют только в одном качестве – в качестве еды. И это вторая твоя тайна, которую ты прячешь от своих приверженцев!
– Но мы можем обсудить гарантии для тебя, любые гарантии! Придумай их сам, ты же умный…
– Даже если бы это было возможно, у тебя ничего нет для меня. Тебе просто нечего мне предложить: любая из твоих приманок – обман, пустышка. У тебя нет самого главного, что нужно человеку – жизни. Я был уверен, что перед Кассией ты бессилен, что ты даже подойти к ней не сможешь, но хотелось проверить, убедиться окончательно. Нелегко расставаться с привычными ценностями, даже если все они были сплошным недоразумением! Ну, прощай, старый обманщик. Надеюсь никогда больше с тобой не разговаривать!
– Подожди… по старой дружбе, ответь мне только на один вопрос. Мне казалось, что учение… Распятого… никогда не приживется в Риме, что оно глубоко чуждо римскому духу, римским добродетелям. В чем я ошибался?
– В том, что принял за римский дух ту мерзость, которую сам же и насадил здесь. Старинные римские добродетели – доблесть, честь, самопожертвование, нравственная чистота – только и ждали Христа, чтобы пробиться сквозь твою грязь и расцвести новыми цветами, принести новые плоды. Вспомни подвиг Сцеволы, который сжег свою руку, чтобы спасти Город; на его примере воспитывались поколения маленьких римлян.
А тут – Бог, Владыка Вселенной, давший Себя распять за всех людей! Римлянам – настоящим римлянам – это близко и понятно.
– Объяснил, благодарю. А теперь – прощай. Сейчас ты умрешь, и я доем то, что от тебя осталось. Жаль, десерта не получилось, но… хоть что-то. Чем ты так удивлен? Неужели ты и в самом деле думал, что я тебя отпущу? Нет, мой милый Катон, ты – не Кассия, далеко не Кассия. Ты – мой с потрохами, и даже Распятый ничего против этого не возразит. А какой из тебя мог бы Антихрист получиться – загляденье! Даже есть жаль… но – ничего не поделаешь, пора нам с тобой немного перекусить…
Катон подошел к самому подножию статуи, взглянул ей прямо в открытые глаза и сказал:
– Жри. Смотри, не подавись только!
– Да, – задумчиво пророкотал бас. – Никаких слез, никаких просьб о пощаде… следовало ожидать. Трудный материал, эти римляне.
Сноп фиолетового пламени ударил прямо из-под ног юноши, но он продолжал стоять в нем, без видимого вреда для себя. Сноп постепенно опал, съежился и вовсе исчез.
– Что ты там шепчешь? Весь аппетит испортил…
– Тебе интересно? Могу и громко, слушай! Верю в Иисуса Христа как в Единственного и Всемогущего Бога! Люблю Его за то, что Он дал мне все самое лучшее, ради чего стоит жить: способность любить Кассию, память о маленькой девочке на берегу чистого моря, способность радоваться при мысли, что на свете живет хороший парень Диокл Фракиец, которого я не убил вопреки твоей воле! Люблю Бога моего Иисуса Христа и точно знаю, почему из всего, что пребывает ныне, любовь – главнейшая!
– Уходи!!! Скорее!!!!!
– Сейчас, последнее дело осталось!
Катон шагнул вперед и ударом ноги сбил алтарь, затем крикнул в лицо статуе:
– Во имя Иисуса Христа, которого я исповедую, закрой глаза и ослепни! Во имя Иисуса Христа, которого я люблю…
Катон собрался произнести: «Закрой уста и умолкни», но в последний момент в нем проснулся наглый римский мальчишка и закончил фразу так:
– Захлопни пасть и заткнись!
Повернулся спиной к мертвому мраморному истукану и пошел к выходу, не оборачиваясь.
На улице ему стало плохо. Страшная боль сдавила голову, звоном отдавалась в ушах; она давила на глаза, терзала шею и затылок. С каждым шагом становилось все хуже, хотелось лечь прямо на мостовую, свернуться клубком, уснуть, умереть…
Он не сразу понял, что это нападение, а как понял, совершил непростительную ошибку: на инстинкте, автоматически произнес не молитву, а защитное заклинание, и тем открылся врагу.
Бесы набросились на него со всех сторон одновременно, набросились не мучить, а убивать. Никто в Риме не узнал бы теперь в несчастном больном знаменитого мага, сенатора, восходящую политическую звезду Он шел, натыкаясь на стены, натыкаясь на людей, ничего не разбирая перед собой, пока не свалился у фонтана бесформенной кучей. Доброхоты облили его водой, Катон встал и кое-как двинулся дальше. Несколько раз он падал, вставал, снова падал… одежда промокла и испачкалась – теперь все принимали его за пьяного, больше никто не помогал подняться, никто не предлагал проводить его домой.
