– О да! Тем более, что оно бесполезно, – подхватил Трубридж.
Он крепко держал на коленях свою шляпу. Сильные короткие ноги его с выпуклыми икрами твердо упирались в пол.
Пальцы генерала Гарнье остановились на черном квадрате.
Трубридж, вероятно, приготовлялся торговаться, а потому намекал на дурные для Гарнье обстоятельства.
Генерал задумчиво повел бархатными черными глазами.
– Как знать, сударь, что полезно и что нет! – воскликнул он. – Такие союзники, как неаполитанцы и австрийцы, тоже не приносят вам пользы. Для меня же они весьма хороши, ибо теряют голову при одном виде французских солдат. Другое дело – русские. Они враги Франции, но я отдаю должное даже врагу. Их солдаты бесподобны. Я боюсь, что слава освобождения Италии будет принадлежать им. Может быть, вы предпочтете, чтобы я капитулировал перед русскими?
На этот раз Трубридж не ответил: «О да!»
– Ваши условия, господин генерал? – без обиняков спросил он.
– Мой дорогой коммодор, – протянул Гарнье. – Просвещенные люди всегда понимают друг друга. Просвещение объединяет мир, презирая все условности. Недоразумения между просвещенными людьми имеют временный характер.
Вынув из-за борта мундира бумагу, он протянул ее Трубриджу.
Опасаясь якобинского коварства, коммодор дважды перечитал каждый параграф. Французы сдавали Рим и крепость Святого ангела при условии свободного выхода из города с оружием в руках и со всем имуществом. Пунктом, наиболее желательным для отправки из Италии, генерал Гарнье назвал Геную.
Трубридж всегда уважал принцип частной собственности, а потому ничего не имел против вывоза имущества. Правда, французы могли вывезти и то, что они, выражаясь деликатно, «изъяли» у населения. Но война есть война!.. Собственность, конечно, священна, однако, по мнению Трубриджа, было невозможно установить сейчас, что принадлежало французам и что было захвачено ими у населения. Пункт об отправке французских войск за счет союзников свидетельствовал об уме генерала Гарнье.
«Он совсем не похож на фанатика, – подумал Трубридж. – Вполне разумный человек».
И, поглаживая свою шляпу, лежавшую на коленях, коммодор подтвердил, что деловые люди всегда могут понять друг друга.
Накануне пришла почта из России. Ушаков получил два письма: одно от Лизы, другое от Непенина. «Ахтиарский мудрец» сообщал, что повелением императора освобожден из крепости, но без разрешения жить в столицах, и пока поселился в рязанском имении Аргамакова.
Письмо это в первую минуту ошеломило адмирала. Его друг встал перед ним, словно из могилы. Ушаков прочел письмо еще раз, жадно, торопясь, отыскивая в его словах какое-то скрытое значение. Затем сунул письмо за борт мундира и вышел на галерею посольского дома в Неаполе, откуда хорошо было видно вспененное море под свинцовым небом.
Все предвещало шторм. За галереей ветер трепал кусты и подстриженные, похожие на шары, померанцевые деревья. Большая свинцовая туча закрыла половину неба.
Адмирал долго расхаживал по галерее. Худощавая фигура, седеющая голова, бледное лицо мелькали между мраморными колоннами, пока густая темень не опустилась над Неаполем.
Тогда Метакса услышал шаги на лестнице. Адмирал медленно, должно быть, в глубоком раздумье, поднимался к себе.
Вскоре в окне комнаты Ушакова заколебалось пламя свечи. Свеча горела всю ночь.
«Петр Андреич, голубчик, – писал Ушаков Непенину, – хотел бы я сейчас тебя обнять и прижать к сердцу. Ты неизменно жил в душе моей. Я уверен, что дружба наша прекратится лишь со смертью, и твердо жду нашей с тобой встречи… Ты не можешь жить в столицах? Я сам в них не живу и в том нужды не имею. Климат тамошний не по мне. Главное – свобода, прекраснейший дар творца! Пусть даже одна только ненависть государя к матери его открыла перед тобой ворота крепости. Я сию ненависть готов благословить…»
Когда обе последние фразы были написаны, Ушаков спохватился, что таких мыслей об источниках милосердия императора высказывать никак нельзя, да еще в письме к человеку, только что получившему свободу. Хотя письмо это предназначалось к отправке не с почтой, а с верной оказией, но случайностей на свете было слишком много. Кроме того, адмирал знал, что им недовольны в Петербурге.
Тщательно зачеркнув неосторожные слова, он продолжал:
«…Ты намекаешь, что здоровье твое не столь хорошо. Приезжай в Крым, он исцелит тебя. Мой дом всегда будет твоим. А татарин Маметкул с отменным искусством лечит грязевыми ваннами.
Не знаю, скоро ли увидимся мы. События удерживают меня вдали от любезного отечества. Однако успехи российских войск столь велики, что окончательную победу над французами уже можно прозреть сквозь мрак будущего. Величайший в мире гений Суворова сему причиною. И ежели б не происки союзников наших, то окончательная победа над врагом была бы много ближе.
Впрочем, от турок мы избавились на прошлой неделе. Турецкая эскадра отпущена мною из Палермо восвояси, о чем не сожалею нисколько, ибо турецкие начальники одним оком смотрели назад, на Босфор, а другим на английского адмирала Нельсона. В Палермо было учинено побоище между турками и жителями, кончившееся бунтом на турецкой эскадре. Фетих-бей еще в Мессине о том старался, подбивая командиров и матросов требовать возвращения в Константинополь. Что ни день, то новый происк, и я среди них, будто конь среди слепней. От укусов, отбиваюсь, но твердо к цели своей двигаюсь, хотя из Петербурга никакого соответствия не имею.
…Счастлив я, что бедствия и горести не погасили нимало твоего духа и ты помышляешь о новых трудах. Может быть, и следовало, вспоминая о них, сказать тебе: «Остановись, предайся на время спокойствию!» Но имеет ли спокойствие столь великую цену?..»
Утром Метакса не узнал адмирала.
Ушаков будто помолодел. Страстная радость прозвучала в его словах, когда он, обняв Метаксу, чего до сих пор никогда не делал, сказал:
– Повелением государя императора Петр Андреич освобожден из крепости!
Метаксе очень не хотелось омрачать радость адмирала, но скрыть от него неприятную новость он не мог. Почти одновременно с утренней почтой прибыл курьер от генерала Буркгарда. В кратком донесении Буркгард сообщал о капитуляции Гарнье, пытался объяснить ее и очень недвусмысленно намекал, что принята она преждевременно. К донесению была приложена копия условий капитуляции.
Улыбка мгновенно исчезла с лица Ушакова, как только Метакса прочел вслух донесение Буркгарда.
– Хороши условия! – воскликнул адмирал. – Экая старая баба сей Буркгард! Экий трус Фрелих! Два туфлея! Но тут не они, а Трубридж. Сия игра затеяна против нас. Англичане не хотят видеть Рим в наших руках. Они отпускают Гарнье и весь его гарнизон. Они сами доставят его – и куда же? В Геную! В Геную, где французы собирают войска против Суворова, против нашей армии! Пишите, Метакса, королю, кардиналу Руффо, Трубриджу всем! Пишите, что я отзываю свои войска, сажаю их на корабли, покидаю Неаполь, иду к Генуе!..
Через час письмо адмирала было доставлено кардиналу. А еще через час кардинал явился в приемную русского посольства.
Он вошел быстро, несмотря на тучность, похожий на кондотьера в рясе. На высоких охотничьих сапогах звенели шпоры, за поясом торчал пистолет. Как заметил когда-то Балашов, от кардинала сильно пахло селедкой.
– Ваше высокопревосходительство, вы меня повергли в глубочайшую горесть и смятение! – воскликнул Руффо, с видом простодушного человека, не понимающего, в чем дело. – Как только курьер подал мне письмо ваше, я сказал отцу Ансельму: «Предчувствую, что благородный русский адмирал недоволен нами. Что дурного сделали мы?..»
Кардинал проговорил это быстро, задыхаясь и сопя. Большой его нос с горбинкой, несомненно, доказывал, что род Руффо вел свое начало от гордых древних римлян. Кардинал отличался от них только тем, что совсем не ценил гордости. Он широко открыл свои большие карие глаза, так что они совсем округлились, придав всему лицу кардинала выражение младенческой наивности. Кардинал всю жизнь играл роль простеца и так к этому привык, что сам считал себя самым простодушным человеком во всей Италии.
– Что сделали мы дурного? – повторил он.
– Я послал вам, ваше преосвященство, донесение генерала Буркгарда.
– Буркгард?! – вскричал кардинал. – Это одна из покорных овец моего стада! Чего же хотите вы от овцы святого престола? Все случившееся – дело рук коммодора Трубриджа! Никто не давал Буркгарду полномочий так действовать. Наша беда в том, что народ неаполитанский совсем не рождает хороших генералов. Мы всегда выписывали их из Австрии, но и там они стали попадаться очень редко.
Он замолчал, увидев, что адмирал не улыбнулся его остроте.
Наступила пауза. Ушаков молчал, прислушиваясь к шумным вздохам кардинала. Он с трудом сдерживал гнев и возмущение.
