Французы не успели порадоваться своей победе, как на батарею ворвались конногвардейцы и принялись рубить растерявшуюся пехоту.
На этот раз люнет был отбит.
Спрыгнувший с коня Рубанов устало отер потный лоб – кожаной каски на голове уже не было, – и оглядел позицию.
Курган устилали трупы. На опрокинутых лафетах распростерлись тела канониров. Тут же, на батарее, рядом с убитым французским офицером Максим увидел семеновского полковника – он лежал на боку. Глаза Николя глядели на мертвого француза. Левой рукой он упирался в землю, а правую спрятал за спину, будто боялся выказать свои козыри. Нагнувшись, Максим закрыл его глаза.
Батарею уже занимала русская пехота.
– Отходим! – услышал он голос Гурова. – Рубанов, дружище, чего вы там?
«Неисповедимы пути твои, Господи!» – подумал Максим, тяжело взбираясь на коня.
Позже французы опять заняли батарею.
После боя Оболенский был просто в трансе.
– Рубанов! Ты видел, как я их?.. В Москву лягушатникам захотелось! Шалишь, брат! А как я кирасира развалил?! Да и ты молодец! – спохватившись, снисходительно похвалил друга. – Сейчас бы мадерка неплохо пошла. – Не успел он добахвалиться, как дали команду строиться.
Возглавил гвардейских кирасиров генерал Шевич.
– Снова в атаку! – счастливо улыбнулся Оболенский.
Лошади тяжело вздрагивали боками – не успели отдохнуть после первого боя.
– За Россию! Господа! – поднялся на стременах Шевич, держа над головой палаш, и эскадроны молчаливой лавиной, набирая скорость, пошли за сербом.
Пехотные взводы расступились, и гвардейцы столкнулись с неприятельской конницей.
– Отдохните, братишки! Сейчас мы вам подсобим!.. – проезжая сквозь строй пехоты, крикнул Шалфеев.
Французы сразу узнали гвардейских кирасиров, и их кавалерийские офицеры – потомки благородных рыцарских родов – вызывали на поединок офицеров первых фамилий русских и рубились один на один, защищая честь Франции и России.
Оболенский на этот раз подобрал себе равного по силам соперника – такого же огромного французского кирасира. Француз был молод, силен и, по-видимому, учился фехтованию у лучших парижских учителей. Чистокровный жеребец под ним составлял как бы единое целое со всадником и оказывался то справа, то слева от князя. Кирасир ловко перебрасывал палаш из одной руки в другую и умело рубился обеими руками. Он уже полоснул Оболенского по кирасе и продолжал теснить его.
На Рубанова бросился тридцатилетний французский кирасир. Черные глаза его на аристократичном худом горбоносом лице вызывающе глядели на Максима, а рука искусно парировала удары противника и молниеносно наносила удары сама.
– Месье! – с придыханием, нанося и отражая удары, произнес француз. – Ваше имя?
– Поручик Рубанов. К вашим услугам.
– Капитан Лагуссе. Запомните перед смертью эту фамилию…
– С удовольствием, месье. При случае поставлю за вас свечку. – Отбил палаш француза и ударил прямым в грудь, но и Лагуссе отразил выпад.
– Вы опытный фехтовальщик, месье! – похвалил Максима французский кирасир. – Но тем приятнее будет вас уложить.
Рубанов применил свой коронный прием, и Лагуссе остался без палаша.
– По-моему, вы что-то потеряли, месье? – улыбнулся Максим, опуская руку и давая возможность французу снова вооружиться.
– Руби лягушатника! – заорал Оболенский, вразумляя друга, и тут же затерялся в толпе сражающихся.
У него взаимоотношения с противником были не такие рыцарские.
– Окаянные французишки! – услышал Максим где-то вдали княжеский бас. – И так по вашей милости мне всю жизнь шампанского не пить…
– О-о! Весьма вам благодарен, месье. – Продолжил бой с Максимом Лагуссе.
– Поверьте, мне было бы много приятнее угостить вас тонким вином где-нибудь в Пале-Рояль или в каком-нибудь кабачке неподалеку от Тюильрийского дворца, чем убивать… Но рок влечет!
– Звучит красиво! – отсалютовал палашом Максим и вновь продолжил поединок. – И мне тоже не хочется вас убивать, но… – он не успел договорить, как увидел Волынского.
Тот бился не с рыцарем, а с какими-то двумя гусарскими капралами. С обеих сторон нападали они на графа, и их сабли жалили его – по лицу стекала кровь, и он морщился, отбивая удары.
«Сейчас не такой день, чтоб помнить зло!» – подумал Максим.
– Извините, месье! Вынужден на минуту прервать наш поединок, – бросился на помощь Волынскому.
Но было уже поздно!
Граф легко ранил одного из нападавших, но другой поднял пистолет и в упор выстрелил в него. Пуля попала в грудь.
Максим увидел, как Волынский выронил палаш и ухватился за кирасу.
Другой его противник, разъяренный ранением, поднял саблю и зловеще улыбнулся. С этой улыбкой его голова и покатилась по земле, а тело, держась еще несколько секунд на коне, фонтанировало кровью.
Ранивший Волынского капрал растерялся и щелкнул разряженным пистолетом в Рубанова. Максим не испытывал к нему рыцарских чувств и, несмотря на то, что противник был безоружен, воткнул свой палаш ему в горло.
Француз с такой силой ухватился руками за лезвие, что Максим не сумел сразу извлечь его из тела и, видя, что Волынский заваливается с седла, выпустил рукоять и кинулся на помощь кавалергарду. Поддержав его за плечи, он спрыгнул с коня и бережно опустил графа на землю. Красивые глаза его уже подергивались предсмертной пеленой. Он закашлял, и тонкая струйка алой крови потекла изо рта на красный воротник колета, закрашивая серебро офицерских гвардейских петлиц.
Он раскрыл глаза и, казалось, не удивился, увидев Рубанова.
– Неужели, я умираю? – прошептали его начинающие синеть губы. – Я любил ее! Коли увидишь, передай, что она единственная женщина, кого я любил, – шепот его становился все тише, и Максим приложил ухо к самым губам Волынского.
Он не видел, что Лагуссе стоял рядом и защищал его от французских кавалеристов, потеснивших в этот момент русскую конницу.
Он прощался с одним из друзей-соперников своей юности.
Он видел, что Волынский умирает, но как-то не верилось в это…
Красавец Волынский… Его друг и соперник… Умирает!
Господи! Неужели, мы смертны?!
– Вот письма… – безуспешно старался поднять тот руку, – возьми на груди, Рубанов. Одно письмо передай ей! Пани Тышкевич! Я теперь не сумею…
– Тышкевич? – удивленно отпрянул Максим.
– Да! Тышкевич! И скажи, что я любил ее. Оч-чень! – закрыл он глаза и тяжело задышал.
Лоб его покрылся прозрачными капельками пота.
Максим поднял голову, рядом звучало «У-р-р-ра!» – то русские взяли верх и погнали французов. Лагуссе рядом уже не было.
– Волынский! Денис! – соскочил с коня запыхавшийся Строганов. – Волынский… – встав на колени, поднял его безжизненную руку. – Как же так?! – шмыгнул он носом, и тяжелая слеза скатилась из глаз этого мужиковатого кавалергарда, а ладонь с такой силой сжала эфес, словно хотела сплющить его. – А-а-а! – заорал, выхватывая из ножен палаш и взбираясь на коня, Строганов. – А-а-а! – слышал Рубанов его удаляющийся и сливающийся с «ура» крик.
Неожиданно Максим почувствовал слабое пожатие руки и заметил, как зашевелились губы Волынского. Он быстро наклонился к нему.
– А три письма передай Мари… – с трудом шептал тот. – И попроси за меня прощения… я не ответил ей… закружил голову…
Прости меня… Рубанов… Боже!.. Какой ты счастливый! – Потерял он сознание.
– Ваше благородие, – постучал кто-то по плечу Максима, – позвольте, ваше благородие, раненого унесем. – Увидел он двух бородатых мужичков в ополченской форме. В руках они держали пики.
– Из смоленского ополчения мы. Михайло Ларивоныч поручил раненых из боя выносить… Господи помилуй! – нагнулись они к Волынскому.
– Сейчас, только письма возьму, – отстегнул застежку и сдвинул кирасу Рубанов.
Весь колет на груди был залит кровью.
«А где же мое оружие? – огляделся Максим, когда ополченцы унесли графа. Французский гусар лежал неподалеку – пальцы его сжимали торчавшую из горла сталь. – Отдай!» – Потянул Максим на себя эфес, заметив, как плавно выходивший палаш срезал гусару два пальца, и они упали в лужу натекшей из раны крови.
Верный жеребец ткнулся Рубанову в щеку, как бы успокаивая и обещая свою помощь.
– Не балуй, – погладил жесткую гриву Максим, устало усаживаясь в седло.
Кавалергарды и конногвардейцы возвращались в свое расположение.
– Господин поручик! – услышал Рубанов радостный голос Шалфеева. – Живы! А мы потеряли вас. Его благородие поручик Оболенский целый эскадрон противника рассеял, вас разыскивая. А вон и они сами, – на всякий случай отъехал в сторону Шалфеев.
– Рубанов! Слава Богу – живой! А я смотрю – твой французик скачет. Ну, думаю, уложил друга. В капусту его изрубил, – приложил платок к порезанной щеке князь.
– Лагуссе?!. – опешил Максим и опустил голову.
«На войне как на войне!» – подумал он, жалея в душе погибшего француза.
