Приходил к атаману и старый отец Никодим. Он и тогда был такой же старый, как теперь. Ершов подходил к нему под благословение, целовал мягкую, пухлую, точно бескостную руку, пахнущую розовым маслом, и чувствовал осязание этой теплой руки у себя на темени.
Знал Ершов, что отец Никодим венчал деда Мануила, крестил мамашу Ершова, благословлял ее на брак с папашей и сам присутствовал на венчании мамаши в Тарасовском храме. Другом семьи был отец Никодим.
И вот теперь этого самого отца Никодима похабным манером обвенчали с жеребой кобылой.
Ершов осмотрел комнату. Ни икон, ни царских портретов. Слизнули их военные бури да большевицкий постой. Один президент Фор еще висел, все такой же чинный, в своем черном фраке с красною лентою, — из-за нее, должно быть, и уцелел. На подоконнике, в горшках с сухой землею торчали засохшие стебли растений. На постели были собраны со всего хутора пуховики и подушки для красноармейского начдива. На столе была лампа без абажура и без керосина, кругом грязь, пыль и стылый холод, которого не могла прогнать топящаяся большая печь.
«Да, он начдив! Он рвался к красной власти, чтобы все сделать лучше, богаче, красивее!.. Рвался и вот достиг»,
Ершов стоял спиною к окну. Папаху он бросил на стол рядом с поломанной коробкой из раковин. Он смотрел на дверь, и тяжелое недоумение было на его лице. Большие, красивые, с поволокой глаза глядели, как больные и странные, мертвящая скука подкатывалась ему к горлу едкой тошнотой. Перед его глазами все еще стояла церковь, — красноармейцы в шапках, курившие и плевавшие, учитель Ляшенко в священнических ризах, отец Никодим с выпученными глазами, ничего не видящими, со свадебным венцом на красной лысине и с ним рядом грязная, старая жеребая кляча. И не было сил прогнать от себя этих образов.
Когда нынче он выходил из церкви, он видел, как молодой парень, красноармеец из их же Тарасовки, мотал, точно бодаясь, головою и, давясь от смеха, говорил:
— Потеха! Ну, и придумают же господа! Отца Никодима с кобылою венчать!.. Черти, право слово, черти!
Ершова поразило, что парень назвал большевиков господами. «Да, такой штуки народ сам не придумает!
Ведь вот и он, Ершов, ее не придумал, а придумали Андрей Андреевич и Гольдфарб… Господа… Образованные… А он с народом только исполнил их прихоть, как раб. Рабом был, рабом и остался. И будет рабом. Вот тебе и переменил!.. Вместо прежних господ, учивших добру, вере и хорошей жизни, поставили господами хамов, пакостников и жидов».
Ершов вспомнил Криворожскую ярмарку и пьяного старого барина Морозова… А ведь не осудил его отец Ершова. И дед Мануил тоже промолчал тогда, а теперь — он их осудил… И собаками лисиц травили, и у лисицы с морды кровь капала — рубин красный… Но тогда был учитель Краснопольский и великопостные тихие сумерки, и урок пения — «благослови душе моя Господа!» Куда теперь ушла эта чистая радость от колыханий их молодого хора?
Вспомнил Ершов, как несли Аксайскую Божью Матерь, несли по степи народом и как колыхались под синим небом над сжатыми полями людские стройные голоса: «Пресвятая Богородице, спаси нас!» Казалось тогда, точно с неба плыли они… Еще ползла тогда по пыли старуха, падала в пыль, лежала под иконой.
Она верила и спасалась! Все это было — народное. А вот отошел от этого Ершов, захотел получить другое, новое от большевиков.
«А что они дали мне? Камень дали вместо хлеба. Этот камень давит мне грудь, и вот почему такая скука и такая тоска!»
Ершов взял со стола дорогую папаху, повертел в руках…
«Кто-то носил ее? Может, князь какой. А теперь вот моя…»
И как далекий светлый сон, встало перед ним то время, когда в солдатской бескозырке скакал он по Красносельскому военному полю за командиром полка на своей серой Лире, с сигналкой в руках и с корнетом на пестром шнуре за плечами.
Морозов… Русалка… Буран… Казармы и утренние часы на уборке с аккуратным Гордоном и со звуками музыки в ушах… Их музыкальный класс, и за пюпитром капельмейстер Андерсон с белой палочкой… Это все хотел он переменить. И это все переменилось!
На груди под френчем бились золотые часы. Он слышал их удары. Точно маятник стучал ему по сердцу, а сердце вздрагивало в ответ.
Его голова горела… Что же делать! Что же делать?..
Он молод. Ему нет тридцати. Еще можно все поправить. Бывало же так на свете.
Бонапарт! Читал он раз книгу про Бонапарта. Еще вот недавно Андрей Андреевич тоже рассуждал про Бонапарта и говорил: «Теперь ни героев, ни Бонапартов не будет. Герой — сам народ с его неизвестными солдатами и вождями без имени, потому и не будет Бонапартов».
А толпа упрямо выпирала имена. Вот красные казаки боготворят своего вахмистра Буденного, такого же вахмистра, как и он, Ершов. Красному казачьему вождю Миронову девушки в Усть-Медведицкой станице вышили на красной ленте: «Миронов непобедимый». Нет, надо опять все переменить. Вернуться к старому. Всем народом искать Царя.
Стучали царские часики под френчем, и в лад им стучало сердце Ершова.
Ершов схватился за голову. Холодный пот выступил на лбу, глаза искали в углу иконы.
— Господи! Все поправлю, все заглажу.
В дверь постучали, и не успел Ершов отозваться, как дверь открылась и в комнату вошел Андрей Андреевич.
— Вот вы где, товарищ! А я думал, вы на свадебном обеде?
Ершов поднял голову и посмотрел на Андрея Андреевича. Дик и страшен был его взгляд. Андрей Андреевич нахмурился.
— Вот что, — сказал он, — нам пора ехать.
— Куда?
— Присутствовать на казни мятежников, врагов народа. С одним разделаться будет особенно приятно. Я узнал в церкви этого подлого, ядовитого старичишку. Помните, товарищ, еще в Видиборе, когда мы с вами первый раз встретились на политическом поприще, он тогда вломился к нам и чуть меня не убил.
— Я не поеду на казнь… И вы его… не казните.
— Полно! Не говорите пустяков. Вы — начдив Третьей Стрелковой советской, и вы должны дать пример своим товарищам. Комиссар Гольдфарб тоже считает ваше присутствие необходимым. Вы сами здешний, из этих мест. Ваше отсутствие может быть истолковано политруками не в вашу пользу. Вы член партии, и вам нельзя уклоняться.
— Я прошу помиловать этого старого казака… Это отец моей матери… Мой дед…
— Тем лучше. Это будет прекрасно! Великолепный пример для стрелков и особенно для всего населения. Тем более вы обязаны присутствовать на его казни. Вы даже должны сказать что-нибудь этакое насчет родственных предрассудков. Это будет красиво! Внук казнит деда во имя революции!!!..
— Не могу… Я прошу вас…
— Товарищ Ершов!
Ершов тяжело вздохнул. Он опять чувствовал страшную пустоту внутри, точно вынули сердце, а с сердцем вынули и душу.
— Товарищ Ершов, — уже мягче, но все так же настойчиво повторил Андрей Андреевич. — Вы должны понимать, как может быть истолковано ваше отсутствие и чем это для вас пахнет. Вы ведь сверхсрочный вахмистр царского времени!
За стеною раздался звон бубенцов и скрип полозьев. Лошади фыркали и скребли копытами.
В сенях зазвенели шпоры. Красивый, круглолицый парень, в новенькой шинели, при амуниции, в папахе и при шашке, прошел через соседнюю комнату и остановился в дверях.
— Товарищ начдив, — сказал он, вытягиваясь. — Лошади поданы.
Ершов был бледен и тяжело дышал. Андрей Андреевич посмотрел на него сквозь очки и сказал:
— Ну, поедемте… Это пройдет… Ершов не шевелился.
— Ну!..
Ершов схватил папаху, надел ее на голову и стремительно вышел из комнаты. За ним торопливыми мелкими шагами шел Андрей Андреевич, за Андреем Андреевичем ординарец.
В санях, развалившись, уже сидел Гольдфарб.
— Что так долго? — сказал он. — Впрочем, до нас не начнут.
На кургане, на степном просторе, на выезде из притаившегося в балке хутора стояли три ветряные мельницы, — три креста на снежной Русской Голгофе.
Кругом волновалась громадная, в несколько тысяч человек толпа. Все население хутора Кошкина, все красноармейцы Стрелкового полка собрались на зрелище. Несколько конных разъезжали в толпе для порядка. Они очистили, разгоняя нагайками народ, проезд для тройки, и Ершов, Андрей Андреевич, Гольдфарб и ординарец вышли на чистое место, оставленное подле мельниц.
Там, скрученные вооруженными красноармейцами, уже стояли четыре старых казака со связанными назад руками.
Со степи дул ровный, сильный, восточный ветер и, казалось, нес в неостывший еще мороз свежее дуновение весны, оттепелей и далеких туманов. Вечеревшее небо темнело на горизонте. Ветер свистал в неподвижных ветряках, где на крыльях суетились люди, натягивая паруса. У якорей стояли казаки, готовые отвязать и поставить мельницы к ветру. Подле мельницы два молодых, здоровых, точно пьяных казака спорили с красноармейцами.
