Порылись в сундуках — а сундуки были в те поры у казацкого народа полнехоньки, — собрали одежонку для пани. Не обноски какие-нибудь, ни одна баба тут не пожадничала. Принесли ей пару кунтушей, в талию, с рукавами в обтяжку, с откидными расшитыми отворотами на груди. Принесли пару скидниц, длинных юбок из хороших материй, на кумачовой подкладке, с немецким кружевом. Саяна без бострога — не саяна, подарили и бострог.
Перину дали, одеяло.
Землянку обмазали глиной, побелили, разрисовали цветами диковинными печку-малютку, стены, пол.
Сама пани в устройстве своего жилья участия не принимала. Болела. Лежала она в хате Кумы на печи. У Кумы росла всего-то одна дивчинка, а муж, огонь-человек, казаковал.
Пани Мыльскую мучили простуда и голод. Голодно жили в Горобцах, сундуки у всех были полны, а закрома — пусты.
Истосковавшись по бане, однажды пани Мыльская взмолилась:
— Кума, голубушка! Натопи печь, нагрей воды. Сил моих нет, истосковалось тело.
Кума просьбу исполнила. Нагрела воды целую кадку. В эту кадку и забралась пани Мыльская смыть с себя коросту дорог, а заодно и все застарелые беды свои.
Кума глядела на обнаженное, исхудавшее, пожелтевшее тело пани во все глаза.
— Что ты так смотришь? — удивилась пани Мыльская.
— Смотрю, какая ты! А по мне — такая же, баба и баба.
Пани Мыльская засмеялась, лицо у нее стало молодое, красивое. Кума даже глазами заморгала.
— Все люди — люди, — сказала пани Мыльская.
— Тебе сколько лет-то уже? — спросила Кума. — Ни одной сединочки в голове не видно, а пережила не меньше нашего.
— Природный шляхтич, Кума, сладкое вино и горькое вино жизни должен пить не морщась! — сказала, на слова не налегая, но Кума призадумалась.
2
Намылась пани Мыльская — и на печь. Уснула тотчас. И снились ей холсты. Всю ночь устилала она белыми холстами землю и шла потом по ним, удивляясь безмерно: не было тем холстам ни конца ни края.
Утром открыла глаза и поняла: здорова.
Кума уже трудилась: перетирала осиновую кору.
— Муки осталось на одно ситечко, — сказала виновато.
— А зерно есть?
— Зерна две меры всего, на семена держу.
Пани Мыльская оделась.
— Дай мне. Кума, лошадь и седло. Поглядеть хочу поместье.
Снег прикрыл землю второпях, где густо, где едва припорошив, словно бы стыдясь за людей.
Вместо пашни, вместо привычной стерни, как волчья шерсть — бурьян.
— Боже ты мой! — застонала пани Мыльская. — Да как же ему не быть, голоду?
Съездила на то место, где собиралась ставить мельницу. И снова удивилась. Ее постройки были сожжены, но на их месте стояли палаты.
Она подъехала ближе и увидала старуху Дейнеку, поившую во дворе красавицу-лошадь.
— Вот так, — сказала себе пани Мыльская, — доброе место не пустует.
Поехала к роще, изуродованной порубками.
Глядела на пни, торчащие из-под снега, и, опустив повод, сидела на грустной чужой лошадке, не думая ни о чем, не имея за душой ни единого желания.
Лошадка озябла и потихоньку пошла куда-то, и пани Мыльская не мешала ей.
«Умереть бы!» — подумала она с тоской.
В Горобцах, теперь уже далеких, ударили в било. Пани Мыльская встрепенулась, но с горы ей было видно: нет, не горит. А не горит, так и спешить незачем. Ей-то, владетелю землянки, и о пожаре волноваться не стоит.
Однако поехала потихоньку на зов: чего там приключилось?
Увидала невеликое сборище на пустыре, где церковь когда-то стояла. По тому, как все смотрели в ее сторону, поняла: ждут. Ее ждут. Сердце сжалось от тревоги. Недоброй. Добрых тревог у пани Мыльской не бывало уж два года кряду. Но и недобрая тревога только пыхнула в сердце, как пыхают на небе дальние зарницы, и опять подернулись глаза пани серой налетью безучастности. Подъехала к людям. Люди смотрели на нее, молчали, опускали головы.
— А чего?! — крикнул вдруг весело казак Дейнека. — И скажу! Как промеж нас решено, так и будет. Слышь?
— Что же вы решили? — спросила пани Мыльская негромко.
— А то и решили: если есть хочешь, будешь сама пахать, как все. И земли тебе отведено столько, сколько нам тебе не жалко было дать.
— Хорошую тебе землю отвели, не беспокойся! — крикнул старик Квач.
— Вот и весь сказ! — закончил казак Дейнека.
Пани Мыльская, словно бы и не слушая его, глядела куда-то поверх голов, и Дейнека тревожно обернулся, но ничего не увидел.
— Церковь надо ставить, — сказала пани Мыльская твердо.
— Эка! — захохотал Дейнека. — Жрать нечего, людей раз-два — и нетути, а она вон чего загнула!
— В степи и межевой столб, как колокольня, — сказала пани Мыльская. — Будет у нас церковь, будут и люди.
— Ты скажи, если умная, где жратвы раздобыть. Дети пухнут! — зло скривился Дейнека.
— Есть ему захотелось! Не о том надо думать, что пузо у тебя с утра урчит, а о том надо думать, что весной в землю кинешь.
— А пошла ты к чертям в пасть! — заорал Дейнека. — Твоя сила вся в песок ушла. Катись, пока в речке тебя не утопили!
Пани Мыльская тронула лошадь на казака, и он попятился, схватившись за саблю, но пани только развернула конягу, бросив казаку через плечо серьезно и печально:
— Твоя правда! Нечего мне здесь делать.
Подъехала, провожаемая взглядами, к хате Кумы. Завела лошадь в сарай и направилась к своей землянке.
Как стемнело, прибежала к ней Кума:
— Пани! Они собираются стакнуться с соседними селами и ограбить хоть своих купцов, хоть русских.
— Вот и вся их смекалка!
— Научи, что делать, будь милостива! — взмолилась Кума.
Пани Мыльская обняла ее:
— Да разве мы казаков переупрямим?! Нет! Наше дело ждать да терпеть. Вот станут как шелковые, тогда уж бабьему уму — простор.
Пани Мыльская открыла дверцу игрушечной своей печи, бросила в огонь кизяку, подумала про себя: «Ну куда вы годитесь без пана? Поклонилась одна, и все село поклонится. Дай только срок!»
Подняла ясные глаза на Куму:
— Сундуки ваши прорядить придется. Собирайте, бабы, товар. К русским надо ехать. Только не с саблями, а с рухлядью.
3
День был морозный. Под высоким крестом из жердей, на месте бывшей и будущей церкви, стояли два стола. На одном столе — мраморный челом, сдвинув черные брови, лежал в гробу убиенный казак Дейнека. На другом столе торчал мешок овса.
Обозы свои купцы охраняли, как царей охраняют: не подступись. Набежали удальцы из Горобцов на обоз, когда тот в село входил и когда большинство охранников ушли вперед, заботясь о добром ночлеге. Наскочили казаки на последнюю подводу, выкинули из саней возницу, развернули лошадь, но те несколько охранников, что были при обозе, подняли стрельбу, началась погоня. Пришлось уносить ноги. Сани бросили, но Дейнека, бесшабашная голова, вернулся, схватил с возу мешок, а он словно с камнями — пшеница. Не поднять. Схватил другой, перекинул через седло. Тут и достала казака пуля.
…Подходили люди к двум высоким престолам. Прощались с Дейнекою и черпали невеликой братиной овса из мешка, себе на жизнь.
Пани Мыльская тоже пришла с казаком проститься, хотела было пройти мимо второго престола, да мать Дейнеки за руку ее остановила.
Сразу после похорон всем селом явились люди к пани Мыльской за советом. Совет у нее был прежний, что Куме давала. Обошла пани все хаты, отобрала товар, и уже на следующий день отправились мужчины сельца малого Горобцы в русские пределы продавать дорогую рухлядь, купить хлеб и скот.
4
Государь царь и великий князь московский Алексей Михайлович слушал дела. Порубежные с Украиной воеводы писали о купцах и переселенцах. Приходили беженцы целыми селами, занимали пустоши.
«И я, холоп твой, без твоего государева указу принимать тех крестьян и ко кресту приводить и в книги записывать не смею потому, что их вдруг идет много», — писал брянский воевода.
Отписку воеводы читал государю думный дьяк Посольского приказа Алмаз Иванов. От себя добавил:
— Твой государев указ о перебежчиках в Разряде.
— Пошлите указ в Брянск и в другие места, — сказал Алексей Михайлович и рукою сделал нетерпеливое движение.
— Из города Вольного воевода пишет: «Государю царю и великому князю Алексею Михайловичу всея Руси холоп твой Федька Арсеньев челом бьет.
Приезжают, государь, на Вольное из литовские стороны литовские люди со всякими товары и присылают ко мне, холопу твоему, в город з гостинного двора целовальников, говорить, чтоб я, холоп твой, тех литовских торговых людей пускал в город к церкве Божией молиться…»
Государь слушал, глядя перед собой, и как только дьяк кончил чтение, тотчас вздохнул и сказал:
— К церкви небольшими людьми и в город пускать. А которые русские люди ездят в Литву с торгом, и тово не заборонять. Также и литовским людям, которые ездят для покупки.
