Перекрестился на мелькнувшую по правую руку церквушку:
– Взяли Артемия Петровича в тридцать девятом, а до сих пор все помню… И тридцать седьмой помню, и тридцать четвертый, и все другие годы, когда события крутились, как в ужасном водовороте… А теперь опять… Редкий гость появится, спрашиваешь о людях с опаской…
Полковник кивнул.
Что-то отразилось в его выпуклых черных глазах. Сказал неукротимо:
– Я гостей ни о чем не спрашиваю. Ко всему приучен. По виду гостя могу сразу определить, кого еще взяли. Как нымылан по запаху. Редкий гость появится, сразу веду его к прудам, в которых развожу рыбу. Пусть посидит над прудом, полным красивой рыбы. Пусть подумает. Рыбы, как понимаешь, не знают своей официи и отеческой аттенции государя лишены. И о судьбе своей не догадываются. Вот насмотришься на рыб, мнящих себя свободными, а потом хватаешь любую и в огонь. А ты говоришь, законы… Какие законы на святой Руси?
Иван промолчал.
– Ездить, правда, гости стали реже. Так это и хорошо. Дни провожу в экзерцициях, много думаю. Не поверишь, Иван, – полковник тревожно глянул на Крестинина. – Иногда странное со мной происходит. Войдешь в пруд по колено, в воде серебро мелькает, чешуя, как полукопейка, и вдруг таким ужасным пахнет на тебя от воды… Встанешь, и слезы в глазах… Где все? Где жены переменные? Где малая Афака? Где большая Заагшем? Где Казукч, Плачущая?…
Где допоздна так сладко пели птицы…
– …Где море с накатом, где сопка в огне? Где каменные отпрядыши за крутым берегом? Где сам берег – обрывистый, в водопадах, в непропусках, весь забрызган пеной? Где на камнях морская трава, нарезанная на ленты. Где круглое небо над головой?… – Поморгал глазами удивленно: – Иногда не знаю – было ли все? Или только приснилось?
– Было, – негромко, но твердо ответил Крестинин. – Но меньше думай об этом. И пусть лучше на берегу собственного пруда чем-то ужасным на тебя дохнет, Яков Афанасьич, чем в мерзком казенном подвале, а то в Березове или в Пелыме, где небо и земля сходятся…
– Знаю, Иван.
Крестинин перекрестился:
– Мне такое, Яков Афанасьич, начало чудиться еще раньше…
– Так ты книги читаешь.
– Хочу постичь самого себя. Хочу понять, правильно ль существую? Даже монах брат Игнатий и то успел что-то свершить, а я?…
– Опять поп поганый! Не поминай. Сиди в деревеньке и никуда не езди. Зачем тебе ездить, деньги портить? По списку очередного заговора сам по себе, смотри, бесплатно попадешь в Сибирь.
– На Камчатку хочу, – вырвалось у Крестинина. – На острова хочу.
– Молчи!… Забудь!… Разве тебя капитан-командор взял?… – Выругался: – Хамшарен!… Это хорошо, что не взял. Говорят, что большая беда случилась на востоке с капитаном-командором Витезом Берингом. Подробностей пока не знаю, но радуйся судьбе и прячься в деревне, Иван. Сиди тихо, помни, что теперь тебя и думный дьяк не защитит. Совсем одряхлел Кузьма Петрович. Да и где его покровители?
– Я не гулять хочу, – упрямо повторил Крестинин. – Я путь к островам знаю.
– Вот и молчи. Теперь все экспедиции считаются секретными, а ты такое говоришь вслух. По-хорошему, тебе даже о капитане-командоре следует забыть. А то спросят, откуда знаешь такое? Что ответишь? Сошлешься на исчезнувшего графа Андрея Иваныча?
– А чего ж?
– Молчи! – неукротимо повторил полковник. – Никуда больше не ходи, а то погибнешь, как капитан-командор. Никому не желаю такой страшной смерти. Лучше навести нас в Москве, моя супруга обрадуется. – Похвастался: – У нас лучшие рыбные пруды в Москве. Супруга халат апонский оденет. Специально для тебя. По халату разбегаются диковинные птицы и растения, каких никто, кроме нас с тобой, никогда живьем не видал. После обеда в саду будем отдыхать на качелях. Выкурим по трубке. Приезжай. Я музыку выпишу.
С забора шумно сорвалась ворона, возчик вздрогнул, взмахнул вожжами, лошадь пошла быстрей.
– Вроде бы все как при великом государе Петре Алексеиче, а все равно не так, – выругался полковник. – Вспомню прежний Санкт-Петербурх, щемит душу. Нева под деревянными набережными, мокрые мельницы по берегам, по воде верейки да шлюпки, а то какой ботик появится. У воды сваи с железными кольцами, приставай, где хочешь. На каждой набережной прогуливаются кавалеры в кафтанах шелковых да бархатных. Треуголки, шпаги, башмаки с огромными пряжками. У всех букли, а дамы в юбках, в самых широчайших, в круглых, на китовом усу – роброны, на версальский манер. На щеках румяна, мушки. А сделал шаг, окажется рядом шкипер, пахнущий морем. Или плотник с трубкой в зубах, в грубой куртке или в красной вязаной фуфайке, в грубых сапогах. Жизнь, Иван… Кипело все… И вот… Откипело… Говорят, великий государь Петр Алексеевич, умирая, слабой рукой вывел несколько слов неявственных на бумаге, из которых разобрали только: «Отдать все…» А что отдать и кому, того объяснить не успел. Перо выпало из рук. Позвал негромко цесаревну Анну, наверное, хотел ей дальше продиктовать, но когда появилась цесаревна, говорить уже не мог. Два архиерея, псковский и тверской, стали увещевать государя, тогда, говорят, он снова несколько оживился. Его приподняли, он поднял руку: «Сие едино жажду мою утоляет; сие едино услаждает меня…» Даже повторил несколько раз: «Верую и уповаю…» А потом смолк. И только когда присутствующие стали с ним прощаться, произнес с большим усилием: «После…» И уже не сказал ничего. С того все и началось… Будто пролетел злой ангел… Вдруг тихо стало… Раньше до самой Сибири долетал стук топоров, визг пил, а теперь… Даже цельная гора серебра прекрасная Селебен и та брошена без присмотра…
– Молчи, Яков Афанасьич. Возница услышит.
– Вот видишь, – горько сказал полковник. – Уже и возниц боимся. – И крикнул вознице, оттягивая кожаный верх: – Мужик! Кто в русском государстве самый большой дурак?
Крестинин замер.
К его удивлению, мужик, обернувшись, плутовато заулыбался, десятки морщинок весело лучились по обветренному лицу, впадая, как реки и речушки в пегую бороду:
– Да мужик, ваше благородие.
– Вот, видишь! – обрадовался полковник, оборачиваясь к Ивану. – Мужик! А продолжи расспросы, почему да как, наш возница тотчас сделает вид, что он-то и есть самый наиглавнейший дурак. Совсем как наш думный дьяк.
– Кузьма Петрович? – удивился Крестинин. – Это почему?
– А потому! – обрадовался полковник. – Я теперь Лизку свою думным дьяком пугаю. Знаешь, спрашиваю, Лизанька, на кого похож твой Кузьма Петрович? Ну? – спрашивает. А бывают, говорю, такие старухи. Приходят в церковь, осматриваются, потом ладят свечку перед Михаилом Архангелом, а вторую под ногами его, как бы перед дьяволом. Священник, конечно, сердится, пеняет такой старушке: зачем, старая, неправильно ставишь свечки? Почему две? Почему одна под ногами? А старушка и не стесняется: все равно, говорит, мне помирать скоро. А я не знаю, мол, батюшка, куда пойду – в рай или в ад. Потому и ставлю две свечки, хочу друзей повсюду иметь.
Крестинин усмехнулся:
– Похоже, похоже на нашего Кузьму Петровича… Только ведь Бога не обманешь… Кузьма Петрович в жизни многим помог, а теперь, правда, совсем один, всеми покинут. Говорит загадками, живет уединенно. Скоро, наверное, совсем забудут про Кузьму Петровича.
– А он, наверное, сам того хочет.
– Ну, не знаю… Может, и так… Сейчас всем лучше оставаться незаметными, пока пронесет мимо облако вредоносной саранчи. Вот пронесет облако, тогда все вылезем из щелей глотнуть чистого воздуха.
– Страшное говоришь.
– Так получается.
Они помолчали, глядя на каменные лабазы купца Стрешнева, как раз ехали мимо них. Потом Крестинин спросил:
– Что ж дальше?
– У тебя деревеньки, у меня пруды рыбные, – просто ответил полковник. – Не дам тебе заскучать, скоро пришлю в деревню ужасные отчеты тайной экспедиции господина капитана-командора Витеза Беринга, чтобы ты понял, наконец, от каких ужасных опасностей уберегся. Обещали подробности не по официи. Не упустил случая визитацию кой-кому нанести и употребить вино с нужными людьми. Пришлю отчеты в деревню.
Добавил мрачно:
– Не по официи.
– Конечно… – кивнул Крестинин. – Обещаю, что никому на глаза не попадутся те бумаги. – Вздохнул: – Господина капитана-командора Витеза Беринга жаль. Я б на его месте действовал совсем иначе. Но каждому дан свой путь, каждый по своему выбирает. Один, как тайный человек господин Чепесюк, однажды умирает от стрелы дикующего, другой, как брат Игнатий, проливавший живую кровь, пропадает в безвестности.
– Господин Чепесюк – человек государев, не поминай всуе, – со странной интонацией в голосе произнес полковник. – Жизнь, Иван, если не по официи, измеряется не количеством прожитых лет, а количеством добрых дел, тобою свершенных. Если судить по такому признаку, то тайный человек господин Чепесюк навсегда останется тайным. А вот брат Игнатий – в нем тайн нет. Как был поп поганый, так и останется.
