таким, чем когда ехал туда.
Все эти литовские паны, которые его там опередили и выехали приветствовать короля на мост между Блотковом и Брестом, согласно превозносили Августа, хвалили и заранее благодарили отца, что им такого пана дал. Король не любил этих чрезмерных похвал, и принял их молча. Бона, казалось, глазами наказывает ораторам воздержаться от них. Отвага Елизаветы увеличивалась.
На следующий день, согласно обещанию, прибыл Сигизмунд Август, уже зная об отце, матере и жене, и торжественно в костёле с ними встретился. Все его так долго не видели, жена нашла его изменившимся в лучшую сторону.
Можно было сказать, что он выезжал из Кракова юношей, возвращался из Вильна серьёзным мужем. Эта зрелость была отображена во взгляде, лице, фигуре и каждом движении. Он был красив и неувядшая красота молодости цвела на его лице.
Когда он здоровался с отцом и матерью, его взгляд упал на стоявшую за ними жену, которая от этого взгляда задрожала, даже почувствовала тот таинственный порыв (Aura epileptica), который обычно предшествует онемению, но великая сила воли превозмогла эту опасность.
Публичное приветствие жены было относительно холодным, но Боне показалось рассчитанным, чтобы её одурачить ложью. Август, хорошо знающий мать, которая в эти минуты пыталась казаться радостной, видел, что она была разгневана и только боролась, чтобы показать ему нежность.
Буря была неминуема… молодой король был к ней терпим.
После того как пропели благодарственный гимн, после благословения, старый и молодой король, обе королевы, сопровождающий их прекрасный двор, все ехали в замок.
Несколько часов заняли пиршество, беседы, приём приехавших особ; Бона первая пошла в свои комнаты и через придворного объявила сыну, что в тот же день будет его там ждать, а увидиться и поговорить нужно обязательно. По старой привычке, Август поспешил бы к матери, однако на сей раз он заставил достаточно себя ждать, так что только высланный за ним Опалинский привёл его к Боне.
Королева сидела, опершись на стол, и не бросилась ему на шею, как когда-то, глаза её горели огнём, губы и руки дрожала, грудь резко вздымалась.
Сын вышел с радостным лицом, но холодный.
Уже молчание Боны было угрожающим.
– Ваше королевское высочество, – сказала она с ударением, – вы стали очень серьёзным в Литве и забыли о матере. Не знаю, заслужила ли я это…
Вздох подавил её речь.
Не наклонившись, чтобы поцеловать руку матери, Август стоял.
– Мне кажется, – ответил он, – что и я не заслуживаю упрёков. Чем же я провинился?
Бона заёрзала на стуле.
– Я не стану лгать, – воскликнула она, внезапно раздражаясь. – Ты вернулся другим. Ты отдал себя в руки людей, кои являются моими врагами.
– Я? – ответил Август. – Для этого я вовсе не чувствую себя…
– Верь мне, – прервала резко Бона, – что каждый твой шаг, чуть ли не мысли твои мне известны. Я любила тебя и люблю, желаю тебе добра. Ты неблагодарный.
– Но в чём же я виноват? – холодно спросил Сигизмунд Август.
– О, ваше величество, ударьте себя в грудь! – начала быстро королева. – Мне, матере, это легче почувствовать,
чем сказать и перечислить. Несколько месяцев, как постоянные письма почти перестали приходить, тон их изменился, в некоторых я нашла взгляды, совсем противоположные моим. Наконец…
Она вдруг замолчала, платок, который был у неё в руке, бросила на стол и ладонью вытерла глаза, начиная плакать.
Затем в двери, которая находилась за королевой, так что она не могла её видеть, вздрогнула тяжёлая портьера, часть её приподнялась и на её тёмном фоне показалось бледное лицо Дземмы, с гневными глазами, уставленными на Августа.
Молодой король грозно взглянул и, уже имея ответ на устах, сдержал его; Бона резко заёрзала на сидении – призрак итальянки исчез.
Королева так привыкла всегда к гневу примешивать слёзы и разыгрывать с мужем сцены, которыми его утомляла и в конце концов побеждала, что невольно хотела теперь начать с сыном подобный спор, когда, взглянув на него, она изменила это расположение. Не было необходимости использовать с ним эти трюки, она имела право победить его материнским авторитетов.
Она гордо подняла голову.
– Ваше королевское величество, – начала она громче, – вы дали мне почувствовать, что нельзя рассчитывать даже на собственного ребёнка, что я окружена изменой и предателями. За несколько месяцев ты заметно изменился, королева Елизавета и её приятели заполучили твоё расположение.
– Я не имел с ними связей, – сказал Август.
– Явных нет, но тайно.
– Я ничего не делаю скрытно, – ответил король.
– Это упрёк, что я себя веду таким образом? – крикнула королева.
Август промолчал.
– Я старалась спасти достоинство вашей королевской семьи, сопротивляясь приказам короля Римского, который вместе с императором хотел бы сделать из нас своих рабов. Посылают нам сюда послов со всё более тяжёлыми требованиями, вынуждают угрозой, а мы должны поддаваться и быть послушными? На меня падает вся их злоба потому, что защищаю тебя и рискую потерять свои неаполитанские владения. Вместо благодарности старый король, его совет, подкупленный императором, который, я знаю, присылает подарки ксендзу Самуэлю, наконец, и ты принимаете сторону, противоположную моей.
Август терпеливо выслушал эти речи, а Бона в конце ещё добавила:
– Даже сюда, в Брест, ещё снова отправили посла с новыми требованиями.
– Но, ваше величество, позвольте сказать мне, – ответил молодой государь, – что эти требования справедливы.
Бона нахмурилась и ударила рукой по столу.
– Ты теперь так думаешь! Да! – воскликнула она. – А я, защищая тебя от жизни с больной женщиной, которая может заразить тебя своей болезнью, не права была?
– Королева Елизавета вовсе не больна.
– А откуда ты знаешь, ты, который одиннадцать месяцев её не видел, когда я ежедневно на неё смотрю? – подхватила Бона. – Значит, ты сам признаёшь, что имел тайные донесения, мне не веря.
– Не тайные, а явно свидетельствуют о королеве те, что её также постоянно видели, – сказал Август.
Увидев, что сын не уступает, на глаза Боны навернулись слёзы.
– Значит, ты думаешь, – выкрикнула она, – сгибаться перед королём Фердинандом и, послушный его приказам, забрать жену? Я слышала, что ты в замке уже приготовил помещение для неё?
– Да, – ответил король сухо. – Я не имею и не могу иметь никакого оправдания; я её муж, должен жить с ней. Вы сами в письме к Герберштейну писали ему, что у меня есть собственная воля и могу поступить, как хочу. Таким образом, я поступаю согласно вашему совету, воспользуюсь своим правом.
Бона поднялась со стула.
– Кто сказал тебе о письме к Герберштейну? – крикнула она.
– Но оно не было тайной, – отвечал Сигизмунд Август.
Королеве уже было нечего на это сказать, она в
