Но самая мысль о смерти все же Степану была дика. Он взглянул на топор. Широкое свежеотточенное лезвие ярко блестело на солнце. «Знать, то тот самый топор, которым брата Ивана посекли…» Он представил себе, как этот топор вонзится в его шею, отрубит голову. «А дальше что?» И Степан не представил себе ни ада, ни рая, ни ангелов, ни чертей, а так, будто свалился в погреб или тулупом накрыли, — ничего не слыхать, ничего не видать, ни о чем не думать…
И вдруг он понял, что всю жизнь любил думать, что, может быть, в этом самое великое счастье. Слеп думает, глух думает, горбат, безрук, безног думает — пока живы, все думают, только мертвый уж думать не может…
«А много я думал, да все не додумал чего-то, — сказал он себе, — и времени осталось не больше, чем с комариный нос!»
Эта неожиданно пришедшая мысль удивила и растревожила Разина. Он старался не слушать назойливых слов приговора, который по-прежнему монотонно читал дьяк, чтобы эти слова не мешали его мыслям. Он старался прогнать от себя вдруг почему-то представший образ Прокопа.
«Вот тому помирать было страшно, — подумал он, вспомнив, как корчился Прокоп, заправляя руками кишки в разорванный черный живот. — А мне что? Я шел правым путем, делал правое дело, волю народу давал, никого не предал, себя не жалел. И ныне мне умирать легко!» — заключил Степан почти вслух.
«Ой, вру! Ой, нелегко! — поймал он себя самого. — Вот тогда бы легко, каб меня посекли, а правда моя одолела. Страшусь ведь того, что со мною и правду мою показнят… А как ее показнить-то?! — вдруг твердо и радостно спросил он. — Кабы правда была вся во мне, то с одной головою моей и в могилку пала бы, а правда моя в народе живет. Астрахань-город стоит — мой, Разин-город. Твердыня! А в ней-то народная правда…
Народ не собрать на плаху, народ не казнить! В той правде, которая в сердце народа вошла, в ней уж сила! Казни не казни, а правда взметет народ и опять поведет на бояр. Казни не казни, а правда всегда победна!»
Дьяк окончил читать приговор, и тысячи людей стали шептаться, чтобы перевести дыханье. Все понимали, что настает самый важный миг. Все глядели на Разина, а он даже не слышал последних слов приговора, не слышал он и того, что голос дьяка замолк, не видел взглядов толпы. Мысль о бессмертии и победности правды народной его озарила каким-то внутренним светом и прибавила сил.
— Что не каешься перед смертью, вор? — услыхал Степан голос дьяка.
Он огляделся.
Тысячи глаз впились в него со всех сторон. Чужие глаза стрельцов и рейтаров, дворян и бояр, сидевших невдалеке на сытых конях, разодетых, чванных, окруженных толпами слуг. За ними, там, дальше, стояло скопище «черни», той самой, которая так ждала его прошлый год на Москве. Кабы тогда подоспел, то на лобном бы месте стояли бояре, а он бы сидел вон там на коне да гладил бы бороду, как тот боярин…
«И вправду ведь каяться надобно в эком грехе, что попал я на плаху, да не повыбил боярское семя. Каяться, что не сумел одолеть их силу, что всю их неправду взвалил выводить другим…»
Разин шагнул вперед.
— Прости ты, народ московский! — громко воскликнул он и поклонился на все четыре стороны. — Кланяюсь я тебе, простому народу, винюсь я, что поднял тебя на бояр, да не сдюжил…
— Заплечный, верши! — испуганно взвизгнул дьяк откуда-то взявшимся тонким голосом. Он понял, что «покаянье» будет лишь новым призывом к восстанию.
Помощники палача подскочили к Разину. И, махнув народу рукою, он гордо, будто соболью шубу, скинул с плеч палачам на руки отерханные лохмотья, в которые был одет. Перед народом открылись раны, ожоги и язвы от кнута и щипцов, разъеденные солью.
Он стоял ростом выше всех палачей, с высокой богатырской грудью, широкий, прямой, с поднятой головой и смелым открытым взглядом.
«Пусть видит московский народ, каков был Степан Тимофеич. Кто видел, ведь детям и внукам сказывать будет», — подумал Степан.
Кузнец стал сбивать с него цепи. Над площадью раздался лязг. Народ, не поняв, что делается, вытягивал шеи, стараясь получше увидеть.
— Чего там творят? — крикнул кто-то.
— Железы сбивают. На волю хотят спустить! — насмешливо крикнул Разин.
— Молчи! — зашипел дьяк.
— А то показнишь?! — с издевкой бросил Степан.
Палачи его ловко свалили между двух досок.
Началось!
«Покажу, что не боязно человеку гинуть за правду. Пусть не страшатся, встают на своих бояр», — подумал Степан и сжал зубы, чтобы не выдать криком страданий.
Самсонка в красной рубахе склонился над ним, примерился и взмахнул топором.
Разин зажмурил глаза, но боль растаращила их, боль дернула тело от головы до ног, опьянила и помутила все мысли и чувства. Степан не крикнул, он только дышал тяжело и прерывисто, с хрипом…
«Отрубили мне руку», — понял он.
Время шло медленно. Разин открыл глаза. Рука лежала на колесе.
«Моя рука!» — сказал про себя Степан и вспомнил отрубленную руку Лазаря, павшую возле него на стол.
— Давай, — негромко позвал один из помощников палача, склонившихся возле ног Степана.
Палач подошел.
Крик боли рвался из горла, из груди, из живота, но Степан опять удержал его.
Он сквозь туман увидал, как помощник палача, показывая народу, нес к колесу по колено отрубленную ногу.
«Силен и я, как батька Тимош, — думал Степан. — Сколь крови, сколь мук, а я все вижу и все слышу».
Но он не слышал уже всего: часы на Спасской башне звонили словно откуда-то из тридесятого царства. В глазах был туман, в котором двигались неузнаваемые люди, в ушах словно море шумело приливом. И боль растворялась, делаясь глуше. Степан покосился на небо, и ему показалось, что голубые волны тихо качают и кружат его… И вдруг издалека донесся отчаянный громкий крик:
— Простите меня!.. Пустите меня! Государево дело я знаю… Скажу государево дело!..[57]
Степан узнал голос Фролки. Видя мучения брата, Фрол ужаснулся.
«Сам срамится, народ пугает!» — подумал Степан и сказал неожиданно ясно и внятно:
— Молчи, собака!
Потом почувствовал он, что слабеет уже навсегда. Он опять увидал над собой сивую бороду палача Самсонки, и прежде, чем тот успел взмахнуть топором, чтобы срубить голову, Степан собрал все последние силы и крикнул, как казалось ему, по-старому, сотрясая криком всю площадь и башни Кремля, крикнул так, чтобы с криком выдохнуть жизнь:
— Сарынь на ки-ичку-у!..
Но никто не услышал его, потому что белые, мертвые губы Степана едва шевельнулись, без звука…
«Старой, бери-ка перо да бумагу, станем письма писать…» — «Прелестные» (от слова «прельщать») грамоты — своеобразные прокламации с призывом к восстанию — «Побить на Москве и в городах бояр и думных и всяких приказных людей и дворян за измену». Грамоты обещали населению уничтожение рабства. Рассылались в больших количествах по территории Среднего Поволжья, появлялись даже в Карелии и в Слободской Украине. Писались от имени Разина, а иногда и от имени царевича Алексея Алексеевича и опального патриарха Никона.
Тимофеев Лазарь — донской казак, участник восстания, атаман казачьей станицы, отправленный Разиным в августе — сентябре 1669 г. из Астрахани в Москву к Алексею Михайловичу с повинной.
Лопата — на донском и волжском наречии — весло.
Брюховецкий Иван Мартынович — гетман Левобережной Украины в 1663—1669 гг. В борьбе с Москвой искал союза с Разиным, договаривался с Турцией о подчинении Украины. Убит восставшими казаками.
Тургенев Тимофей Васильевич — царицынский воевода, после взятия города в мае 1670 г. утоплен.
Бахилы — сапоги с голенищами выше колен.
Камча — нагайка.
Крамарь, или мохрятник — лавочник, торгующий мелочным товаром.
Навязень — длинный кистень, ядро или гиря, привязанная к палке.
Протазан — то же, что бердыш.
Накра — бубны или литавры.
Ослопье — дубина.
Бутлер Давид — голландец (?) на русской службе, капитан корабля «Орел»; бежал из восставшей Астрахани, был перехвачен восставшими, снова бежал в августе 1670 г. Оставил письмо о событиях в Астрахани.
«Орел» — первым русский корабль. Построен в 60-х годах XVII в. голландскими мастерами. Весной 1669 г., оснащенный пушками, он был отправлен в Астрахань под начальством капитана Д. Бутлера с командой из иностранных матросов и офицеров. Летом 1670 г. сожжен разинцами.
