Васька попятился за шатер, постоял, потом пошел, громко стуча сапогами. Девушка встретила его скованной полуулыбкой, все еще держась одной рукой за шею Орлика. И снова, как под Коломной, он с трудом узнавал в построжавшей нарядной девушке ту Дарьюшку, что вспоминалась ему в дальних дорогах. Да и мудрено ли — только два раза виделись накоротке, ему еще долго узнавать свою нечаянную зазнобу, найденную в такое тяжкое время. Надолго ли снова-то нашел? И отчего это ради нее позабыл и вишневые очи, и самых красивых боярышень и княжон, которыми, бывало, любовался даже в церкви, принимая лишний грех на душу?.. От стыда за свои ревнивые мысли начал разговор с упрека:
— Дарьюшка, зачем же ты с войском-то пошла? Али я тебя в Коломне не нашел бы? Ведаешь ли ты, какое дело страшное предстоит нам? Тут седые воеводы иной раз теряют разум. Место ли горлицам среди кречетов, что на ястребов летят?
Девушка смотрела в лицо витязя пристально, и хотя говорил он о страшном, испуга не было в ее глазах, только ресницы задрожали, когда разглядывала розовую полосу на его щеке. Глаза ее медленно наполнились слезами.
— Что ты, Даша? — он впервые так назвал ее по-простому, шагнул ближе, встревоженный.
— Ниче я, — она удержала слезу. — Ноженьки подкашиваются, не верю, что дождалась, а он бранится… Как же ты живой-то с Орды воротился? Чуяла ведь я беду, и от людей слыхала — был ты в полону. Был ведь… И рубец вон на щеке…
Тупик опять не знал, что и говорить, выручил его осторожный стариковский кашель. Подошел лекарь, сердито топорща брови на Дарью, упрекнул:
— Ты чего ж это, душенька, гостя дорогого посередь лагеря привечаешь? Сведи-ка его в мой шатер, там и потолкуете ладком. Я велю Аринке и угощение приготовить. А то еще обидится — человек он гордый, рядом с великим князем ходит, да, говорят, и у самого царя ордынского на примете. — Дед молодо и озорно подмигнул Тупику, будто не ссорились нынче. — Конь-то у него глянь какой — только князя носить. Не из ханского ли табуна?
Дарья напряженно смотрела на Ваську, он с беспечным видом отмахнулся:
— Что ты, дед? Я к ордынским ханам на сто верст не подъезжал!
Лекарь, кажется, понял:
— Не подъезжал, так и не надо. Ну их к бесу, ханов ордынских, от них чем дальше — тем лучше. Идите, ребятки, в шатер.
Они были одни, отгороженные от целого государства, собранного на поле, тонкими стенками полотняного шатра. Сидели рядом на лавочке, одурманенные то ли близостью, то ли запахами трав и бальзамов в деревянных и глиняных сосудах, забивших все углы шатра. Васька отстегнул меч и кинжал, снял шелом; Дарья пугливо коснулась его железного локтя.
— Сними… Рубаху-то железную сними хоть на час. Поди, и спишь в ней?
— Приходится…
Он сбросил бы кольчугу с удовольствием, но стеснялся несвежей рубашки. Утром, после смены, они выкупались в прозрачной речке Курце, но стиркой заниматься в сторожевой службе недосуг. Дарья, кажется, догадалась, встала.
— Ты посиди, Василий Андреич, я сейчас ворочусь. А кольчугу сними…
У выхода оглянулась, примерилась к его плечам. Васька послушно стащил тяжелую броню, вздохнул, чувствуя неодолимое желание лечь на охапку духовитых трав у стенки шатра и закрыть глаза; вернется Дарья, сядет около и возьмет его руку своей, маленькой и теплой — он бы век так лежал, засыпая и просыпаясь, чтоб только она сидела рядом… Дарья скоро вернулась с простой льняной сорочкой, портками и обертками для ног.
— Надень чистое, — сказала просто. — В битву надо в чистом идти. А свое исподнее оставь, я постираю.
Васька не успел ответить, как она подошла, опустилась перед ним на колени, откинув за спину рукава-крылья летника.
— Дай я тебя разую…
— Что ты! Я сам…
— Дозволь мне, Василий Андреич, — она снизу посмотрела ему в глаза так, словно хотела вся погрузиться в них, взялась за его сапог. Маленькие руки ее были сильными и ловкими. Потом она вышла и вернулась нескоро. Васька успел переодеться в прохладное белье, пахнущее горьковатой травой белоголовником и душицей; чувствовал себя непривычно, неловко и вместе удивительно легко. Дарья внесла сулею с каким-то напитком, деревянную братину с хлебом, солониной и вишней, поставила на дощатый столик; следом заглянула ее подруга, поклонясь, позвала:
— Пожалуй, боярин, умыть руки, — голосок строгий, а темные глаза смеялись, и от этого затаенного смеха Ваське сразу стало свободно и уютно, словно домой заглянул на часок. Вот не думал, не гадал, что посреди воинского лагеря найдет привет и заботу. Отвык уж совсем от этого… Пока плескался водой, приметил: были в лагере и другие женщины, все в темных одеяниях, — может быть, настоящие монахини; были здесь и мужчины-монахи — трое из них неподалеку собирали какую-то странную повозку с высокими бортами. Представил, каким станет этот тихий уголок в тылу войска, когда начнется сеча, и поспешил отогнать видение. Ему случалось бывать в походной лечебнице после сражений, когда мертвые убраны, раненые перевязаны, и все-таки не мог долго выдержать. Как же она-то?..
Вышла Дарья, подала вышитую льняную ширинку. Подруга, раскачивая в руке пустой кувшин из-под воды, нараспев сказала:
— Дед говорит — ты ему нынче не понадобишься, а мне велел посмотреть, чтоб вас не тревожили. Да вы закройтесь, там ремень изнутри застегивается.
Тупик засмеялся, Дарья покраснела.
— Мы копьем подопрем полог-то, вернее будет. Спасибо за водичку ключевую, касатка, а боярином меня больше не зови. Василий Андреич аль просто Васька — и все тут.
Когда сели рядом на лавочке за деревянный неструганый стол, Дарья дрогнувшим голосом сказала:
— Только в железе тебя и видела доныне. Думала, ты и под кольчугой-то железный. — И вдруг, словно жена, взяла его руку и поцеловала.
Одолев смущение, он осторожно обнял ее за плечи, притянул к себе, она не противилась, вздрагивала под его горячей рукой, и он стал так же осторожно целовать ее косы, щеки, нос, пока нечаянно не коснулся губ…
Это необъяснимо: чужая, почти незнакомая девушка — словно его родная кровинка, его неотделимая половина — навеки. «Это потому, что я спас ее», — говорил себе Васька и не верил. Ведь скольких ему спасать приходилось!.. Вся послушная его рукам, она попросила:
— Не надо, Вася, не надо, будет…
— Людей боишься? — спросил он шепотом.
— Не боюсь я никого. Сюда не войдут, да и чего мне бояться с тобой! Я за тебя боюсь… Молюсь я за тебя, Васенька, всегда молюсь и теперь… Коли случится что с тобой — прокляну ведь себя, жизни лишу, коли по слабости моей девичьей на тебя беда какая падет. Твоя ведь я душой и телом, поклялась перед господом ничьей не быть, кроме как твоей, и сдержу клятву до смерти.
Он молча целовал ее, изумленный и немножко испуганный этой ее клятвой, она гладила его кудри и тоже молчала, пока чей-то громкий голос снаружи не пробудил обоих от сладкого полусна. Тогда она стала угощать его, сама налила в ковшик меду шипучего, присланного главным лекарем из его собственного запаса, — для знаменитого разведчика ничего не жаль. Васька уговорил девушку пригубить из того же ковшика, разломил надвое крупное краснобокое яблоко — дар жителей села Монастырщины и, потягивая хмельной бодрящий напиток, попросил Дарью рассказать о ее мытарствах. Дарья увлеклась, не замечая его мрачных глаз, пока не спросил жестко, тем голосом, какой слышала она однажды на коломенской дороге:
— Этот Бастрык, он в войске?
— Не знаю, Вася… Говорят, сгинул с какой-то иконой, — видно, очень дорогая была.
— Жив буду — сыщу. Всем своим другам накажу о нем по Руси спрашивать.
— Да бог с ним, Вася! — девушка огорчилась, что своим неосторожным рассказом расстроила дорогого гостя. — Что он нам теперь?
— Сыщу! — Тупик сжал кулак. — За насилие над тобой он мне ответит. Зверь! Мыслимое ли дело женщину силой брать? Басурманы и то вон не каждый ныне на такое идет. А наших государь велит на месте казнить за насилие. Пока жив, искать буду его.
— Ты где теперь? — Дарья хотела увести гостя от неприятного разговора. — Опять, поди, впереди войска станешь?
— Теперь-то я, Дарьюшка, у Христа за пазухой. Кончилось мое удальство: при государе буду, в дружине его посередь большого полка.
— Ой ли? Не верится мне.
— А ты поверь, — Тупик улыбнулся, придав лицу безмятежность, но тревога в глазах девушки не растаяла — она не поверила ему, а он и сам не ведал, сколь близок был к истине. Отодвинул ковш, притянул к себе Дарью, крепко и долго поцеловал, поднялся из-за стола.
— Уже уходишь?
— Пора мне, касатка. Князь отпустил лишь до полудня.
В глазах ее навернулись слезы, он взял ее за плечи, высушил губами влажные васильки, отстранил, словно стараясь надолго запомнить, оглядел всю — от золотистой макушки до простых сыромятных сапожек, обшитых по косо срезанному верху полоской голубого сукна, задержал взгляд на их складчатых подъемах, где в мягкой гармошке рубцов таились пылинки бессчетных верст, которые судила этой девушке судьба-мачеха, опустился и прижался лицом к ее коленям.
