Трех беглецов пристрелили почти у дороги, а другие остановились и, низко опустив головы, трусливой рысцой вернулись в колонну…
К вечеру в голове колонны, взобравшейся на высокий холм, началась какая-то сумятица, по рядам пошел шепот:
– Мурманск!.. Вышли к Кольскому заливу… Сейчас увидим северную столицу…
Задние ряды наваливались на передние, нетерпеливо понукали медлительных: всем хотелось поскорее увидеть город, к которому они безуспешно стремились целых три года, из-за которого проливали свою кровь, – и вот сейчас они увидят его.
Город лежал на другом берегу – широкий, спокойный, деловито дымился трубами домов и мастерских. Нетерпение пленных усилилось, когда их посадили на баржу, чтобы переправить через залив. Осыпая егерей густыми хлопьями сажи, портовой буксир перетащил баржу на другой берег, – и вот они уже идут по улицам Мурманска. Идут…
Нет, не так мечтал Гитлер провести носителей эдельвейса по мурманским улицам: под пение фанфар, под грохот барабана, чтобы под шипами солдатских каблуков рвался шелк советских знамен. Так мечтал он, но – не удалось, и широколицый русский парень в валенках и полушубке, удерживая мурманчан, толпившихся по краям проспекта, добродушно объяснял:
– На Мурманск поглядеть хотели… А ну, расступись, народ, рабочую силу ведут!.. Эва, сколько они понарушили, пусть-ка теперь потрудятся. В работе, говорят, человек умнее становится…
Егеря шли серой плотной массой, не поднимая голов. Они шли по центральному проспекту, на котором – по плану «блицкрига» – должен был состояться парад Лапланд-армии, ее триумфальное победное шествие.
И старый моряк Антон Захарович Мацута, глядя из окна мортехникума на пленных, сказал:
– А что?.. Спрашивается, чем же не триумфальный марш?..
Громадная плита из красноватого полярного гранита. Сверре Дельвик приставил к ней тяжелое зубило, крикнул:
– Бей!
Дядюшка Август ударил первым. Потом из его рук взял молот актер Осквик:
– Бью!..
Ударил. И каждый, передавая молот один другому, наносил удар, вкладывая в него все свои силы.
– Бей… бей! – покрикивал Дельвик, единственной рукой удерживая острое зубило.
Скоро на каменной плите проступили глубоко высеченные первые буквы…
* * *
Груженные кирпичом, цементом и печорским лесом, благоуханным сеном вологодских покосов, сыпучим зерном и воркутинским углем, крупой, украинским сахаром и кофе – груженные так, что полосы ватерлиний глубоко уходили в бунтующую всплесками воду, – транспорты плавно втягивались в каменную теснину Бек-фиорда.
Эскадренный миноносец «Летучий», закончив конвоирование, шел впереди каравана, и Оскар Арчер, морща выпуклый лоб, коротко отдавал команды о поворотах. Иногда, в особо опасных местах, лоцман сам брался за штурвал, глаза у него в такие моменты становились неподвижно-холодными, а волосатые руки белели от напряжения.
Скоро из-за высокого скалистого мыса открылась печальная панорама Киркенеса; огромным неуютным пожарищем раскинулся он на побережье фиорда, и от черных дымящихся развалин веяло человеческим горем, бездомностью и сиротством – войной. На окраине города еще догорали деревянные фермы, густо коптили небо рыбные амбары и салотопни, багрово светились насыпи пылающего угля.
Оскар Арчер сказал:
– Через банки я вас провел, моя миссия окончена…
Капитан третьего ранга Бекетов пожал ему руку, и лоцман, кивнув в сторону транспортов, добавил:
– Спасибо вам!.. Вся моя Норге благодарит вас и никогда не забудет!..
Когда корабли пришвартовались, Пеклеванный сошел на берег. Он уже знал, что Варенька из Лиинахамари попала в группу врачей, назначенных для оказания медицинской помощи норвежцам. И сейчас, расспросив патрулей, где размещается госпиталь, уверенно направился в сторону штолен.
Поток норвежцев, пришедших встретить русские транспорты, вынес лейтенанта на центральную улицу, обсаженную опаленными березками. Среди разрушенных зданий, мимо костяков печных труб, железного лома кроватей и ванн, в которые из кранов еще продолжала литься родниковая вода, проходили легкие на ногу солдаты войск Карельского фронта, ровно шагали отряды матросов-десантников.
Норвежцы, стоя по краям бульвара, приветствовали их дружными возгласами:
– Руссия!.. Сталин!..
– Теодор Достоевский!
– Совьет!..
– Леон Толстой!.. Руссия, Руссия!..
Репродуктор, укрепленный армейскими связистами на высоком телеграфном столбе, передавал из Лондона обращение короля Хакона к народу; норвежский король благодарил русских солдат и матросов, вернувших свободу северным провинциям страны, призывал население Финмаркена встретить освободителей как друзей.
На берегу одной бухточки двое солдат вместе со стариком норвежцем чинили изрубленное днище иолы.
– А как же? – сказал один солдат. – Надо помочь старику…
На перекрестке двух дорог саперы уже строили большой крепкий дом: молодые норвежцы, рослые и красивые, с непокрытыми, несмотря на мороз, головами, подносили им бревна, девушки в лыжных куртках забивали щели нового здания паклей.
– Что это? – спросил Пеклеванный.
– Да вот, – ответили ему, – жить людям где-то надо…
«Хорошо, хорошо, ах, как хорошо!» – восторженно думал Артем, и встречавшиеся ему норвежцы еще издали снимали свои шляпы традиционного серого цвета, некоторые даже кланялись. Розовощекие фрекен приседали, говоря каждый раз:
– Добрый день, господин офицер!..
И лейтенант Пеклеванный, отвечая на эти приветствия, понимал: в их почестях нет ни страха перед оружием, ни лести, ни подобострастия перед воинами страны-победительницы, – уважение норвежцев стояло выше всего этого!
На окраине города, в лачуге, наспех собранной из досок и листов обгорелой жести, уже разместилась парикмахерская, о чем говорила многообещающая надпись: «Зами лючи стрич брич от Гаммерфест», – что означало: «Самый лучший специалист по стрижке и бритью из города Гаммерфеста».
Потрогав жесткий подбородок, заросший во время плавания, и подумав, что неприлично являться к Вареньке в таком виде, лейтенант Пеклеванный шагнул за парусиновый полог. Пожилой щуплый норвежец в заплатанном свитере заканчивал брить одного сержанта. На земле валялись два больших, ровно обрезанных уса, которые могли принадлежать только Тарасу Бульбе, и, перехватив удивленный взгляд офицера, сержант пояснил:
– Оце моя красота валяется. Ще у самом начале зарок соби дав: як усю Лапландию пройду – так и сбрию к бисовой матери.
И, потрогав гладко выбритую верхнюю губу, посмотрелся в осколок зеркала.
– Як на мени хлопцы дивиться станут! Ну, майстер з Хаммерфесту, выпьем…
Он заставил парикмахера отхлебнуть из фляги «горилки» и, попрощавшись, ушел. Норвежец на том ломаном языке, на каком оповещал об открытии своей парикмахерской, рассказал, как отступающие гитлеровцы взрывали городские здания, как пытались угнать население. Ловко орудуя большой, похожей на пуукко бритвой, которая так и летала перед глазами Пеклеванного, мастер говорил о похоронах русских воинов, павших под Киркенесом.
Идти до катакомб, где жили норвежцы, и где размещался госпиталь для них, пришлось ни много ни мало целых восемь километров. Усталый, но счастливый от близости встречи с любимой, Артем узнал пещеры еще издали, заметив над ними высокий шест, гнувшийся под ударами океанского ветра. На этом шесте, воткнутом в землю, развевалось багряное полотно, рассеченное синим крестом, и в центре знамени – древний герб Норвегии: лев держал в толстой лапе секиру.
У входа в штольню, приставив к ноге винтовку, стоял солдат Семушкин в новой шинели, перетянутой желтым ремнем; мохнатая шапка из рысьего меха ловко сидела на его голове, и весь он был какой-то нарядный, праздничный.
– Что ты стоишь здесь? – спросил Пеклеванный.
– Охраняю, товарищ лейтенант! – бодро откликнулся солдат.
– А что?
– Честь национального флага дружественной страны! – четко отрапортовал Семушкин и для уверенности пристукнул мерзлую землю прикладом своей винтовки.
* * *
– Где? – спросила Аглая.
– Там, – показали ей.
Она прибежала, ничего не понимая вначале. Все казалось дурным сном, диким кошмаром. Вот стоят люди, много людей. Зачем, ну, спрашивается, зачем они здесь? Разве им – жене и мужу, которые не виделись так долго, – обязательно встречаться на людях?..
Аглая смирила после быстрого бега расходившееся дыхание. Посмотрела назад. Под горой, на которой собрались эти люди, лежала холмистая суровая земля, далекая кромка океана курилась предвечерней дымкой.
– Пустите! – сказала она, еще не понимая, что произошло что-то страшное, и люди расступились перед женщиной, образовав длинный живой коридор.
В отдалении виднелись ряды неподвижно торчащих штыков. «Наверное, караул!» – догадалась она. Шеренга солдат, оцепившая глубокую яму, вырытую на самой вершине горы, неожиданно разомкнулась, пропуская ее вперед, и Аглая увидела его…
