– Наверное, здорово быть замужем и иметь детей, – сказала Мэри. – Я тебе немножко завидую.
– Не переживай. Тяжкий труд, – ответила Гретхен.
– Не сомневаюсь. Но с мужем…
Гретхен минуту молчала.
– Не успеешь оглянуться, как тебя уже считают чем-то само собой разумеющимся, – сказала она.
– Но разве муж к тебе не добр?
– О да. – Гретхен уставилась в небо. – Грех жаловаться.
– И детей ты любишь.
– Разумеется.
– Наверное, я пошла бы за Нолана, если бы не узнала, какая он скотина.
– То есть ты рада, что не пошла.
– О да, конечно я рада.
– Тебе одиноко? – спросила Гретхен после короткой паузы.
– Не очень. Может, капельку.
После этого они молчали еще около минуты.
– Думаю, мой брат когда-нибудь остепенится, – вздохнула Гретхен. Затем рассмеялась: – Годам к пятидесяти! – Она посмотрела на Мэри. – Держись подальше от моего брата, Мэри. Он, знаешь ли, опасный человек.
Гретхен, несомненно, пеклась о ее благополучии, но Мэри показалось, что это не дело подруги – велеть ей держаться подальше от брата, да в таком тоне, и она невольно испытала легкое негодование вкупе с желанием воспротивиться.
– Благодарю, я достаточно взрослая, чтобы позаботиться о себе, – сказала она.
Когда Теодор вернулся, все сошлись в том, что после столь насыщенного дня на свежем воздухе пора и на боковую.
Небо еще багровело, когда Мэри и Гретхен разделись и улеглись. Через открытое окно Мэри был слышен шепот моря. Она успела задремать, но вдруг услышала шорох и поняла, что Гретхен встала. Приподняв голову взглянуть, что делает подруга, Мэри обнаружила, что та стоит рядом. Ее распущенные волосы падали на плечи. Затем Гретхен склонилась так, что они коснулись лица Мэри, и поцеловала ее в лоб, после чего вернулась в постель. И Мэри было отрадно понять, что даже после минутной распри Гретхен осталась ее подругой и будет ею всегда.
Тем утром Шон О’Доннелл встал в девять утра. Жена и дети еще завтракали, когда он спустился в салун и застал там Гудзона, который уже трудился: прибирал после вчерашнего. Он коротко кивнул чернокожему, отворил входную дверь и выглянул наружу.
Воскресное утро. На улице было тихо, но он, будучи осторожным человеком, выждал еще немного.
Затем повернулся. На сей раз он задумчиво посмотрел на молодого Гудзона.
– Подумываешь выйти в свет? – спросил он.
– Я собираюсь чуть позже пойти в церковь, – ответил чернокожий.
Пресвитерианская церковь Шайло. Она находилась неподалеку.
– Когда соберешься, скажешь мне, – распорядился Шон.
Гудзон появился три года назад. Как большинство негритянского населения города, он прибыл после долгого и опасного путешествия в подземке, конечным пунктом которой была церковь Шайло. Один журналист, друг тамошнего чернокожего священника, попросил Шона подыскать Гудзону место. Журналист был завсегдатаем салуна, и Шон, дабы уважить его, согласился взглянуть на этого малого.
Лично Шон не горел желанием помогать беглым рабам. Подобно большинству городских ирландцев-католиков, он недолюбливал привилегированных священников-евангелистов, которые проповедовали отмену рабства, и не желал вступать в трения с Югом. Но на черной работе в салунах Нью-Йорка было занято порядочно негров, на которых никто не обращал особого внимания.
– В Нью-Йорке не сильно жалуют чернокожих, – предупредил он Гудзона.
– Дедуля говорил, что мы отсюда, – ответил тот. – Я нацелился осесть.
Шон дал ему шанс, и Гудзон показал себя хорошим работником.
– Гудзон – твоя фамилия? – спросил Шон.
– Мой отец был Гудзон, сэр. А я Гудзон Младший. Больше имен у меня нет.
– Нет, но фамилия-то нужна, – возразил Шон. – А «Гудзон Гудзон» звучит, по-моему, глупо. – Он подумал. – Почему бы не Ривер?[43] Будешь Гудзон Ривер! По мне, так насквозь нью-йоркское имя.
И юношу записали Гудзоном Ривером, а вскоре это диковинное имечко сделало его своеобразным талисманом салуна.
– Гудзон! – позвал его сейчас Шон О’Доннелл. – Дуй сюда и помоги-ка мне с этими ставнями!
Вдвоем они установили большие зеленые ставни на два окна, выходившие на улицу. Затем Шон вышел, потряс их снаружи, и те чуть громыхнули. Он вернулся и спросил у Гудзона, надежны ли защелки, а тот ответил, что нет, не очень.
– Может, поставишь поперечный брус, чтобы держались получше? – осведомился Шон, благо Гудзон был мастер на такие штуки. – Мне нужно сегодня, – сказал Шон.
– Мы ждем неприятностей?
У Шона О’Доннелла был нюх на беду. Он прожил тридцать восемь лет в окрестностях Файв-Пойнтс, что невозможно без такого чутья. С младых ногтей он угадывал по походке, есть ли у человека нож. Иногда он ощущал опасность до того, как та выныривала из-за угла, хотя и сам не знал, каким образом.
Теперь, когда он стал старше и обзавелся собственностью, инстинкт переключился на бизнес. У него развилось характерное отношение к финансовому сообществу.
– Я понимаю так, – сказал он сестре, – раз большинство обитателей Файв-Пойнтс обчистит тебя при первой возможности, а в городе нет ни одного олдермена, которого нельзя купить, то почему от них должны отличаться торгаши с Саут-стрит или банкиры с Уолл-стрит? По мне, так все они бандиты.
Никто не знал, сколько у него денег, отчасти потому, что Шон не доверял никаким финансовым институтам. Конечно, Шон ссужал ими тех, кого знал лично, идя на оправданный риск. Он вложился в многочисленные предприятия, за которым мог проследить лично. И он хранил государственные облигации.
«Правительство – та же шайка, но оно печатает деньги».
Однако наличные держал в сейфах, укрытых в надежных местах.
Эти меры были примитивны, но избавили его от тревог. Лет шесть назад глава знаменитой Страховой компании Огайо, раздававший всякого рода сомнительные займы, захлопнул двери конторы и попытался сбежать с оставшимися средствами. После этого половина нью-йоркских банков, которые сами одалживали у этой компании, не сумели выполнить свои обязательства перед клиентами. Поскольку все финансовые учреждения давали друг другу в долг, не имея ни малейшего понятия, чем тот подкреплен, постольку паника 1857 года охватила половину земного шара, и пусть она длилась недолго, к ее концу разорилось бесчисленное множество дельцов с Уолл-стрит. Один умник по имени Джером, большой любитель салунов, вовремя распознал скорый крах и сделал крупную ставку на падение рынка. Через несколько месяцев он шепнул Шону: «Я срубил на этом обвале больше миллиона».
Что касалось Шона, то он просто открыл свой сейф с долларовой наличностью, прикупил кое-какую дешевевшую недвижимость и продолжил продавать выпивку всем, кто еще был в состоянии платить.
Но прошлым вечером, прислушавшись к разговору у стойки, он учуял не финансовую напасть. Это было нечто более нутряное, исходящее от Файв-Пойнтс, а не от Уолл-стрит. Толпа, собиравшаяся в салуне по субботам, отличалась от той, что бывала там в прочие дни. Журналистов и след простывал. В основном приходили местные ирландцы.
Именно это он и почувствовал, слушая их: опасность. Ирландскую угрозу.
Ирландская община уважала Шона. Если в Файв-Пойнтс еще и жили те, кто с ужасом вспоминал его нож, то другой публики стало намного больше – это были бессчетные иммигранты, прибывшие после Великого картофельного голода и имевшие основания быть благодарными Шону кто за кров, кто за место, а также за общую помощь в том, чтобы прижиться в этом опасном новом обществе.
Он по-прежнему был близок с мэром Фернандо Вудом. Брат Вуда Бенджамин, владевший газетой и написавший книгу, время от времени наведывался в салун. И хотя мэр Вуд недавно поссорился с Таммани-холлом, Шон остался с ним в хороших отношениях. Один из членов Таммани-холла, известный как Босс Твид[44], спокойно сказал ему: «Ты верен Вуду. Мы уважаем это. Но ты все равно из наших, О’Доннелл. Приходи ко мне, когда Вуд уйдет…» Своим авторитетом Шон был способен обеспечить на выборах тысячу голосов.
В своем салуне он был королем. Молодой Гудзон уразумел это очень быстро. Осенью 1860 года визит доброй воли в Канаду и Соединенные Штаты осуществил ни много ни мало сам сын королевы Виктории, принц Уэльский. Посмотрев, как Блонден пересекает по канату Ниагару, и вежливо отклонив предложение прокатить себя в тачке, девятнадцатилетний принц прибыл на Манхэттен. Бо́льшая часть города оказала ему королевский прием, но его визит не мог обрадовать ирландских иммигрантов, которые обвиняли в картофельном голоде Англию. Весь Шестьдесят девятый ирландский полк отказался пройти перед ним парадом. И уж точно принца не собирались вести в Файв-Пойнтс.
Никто так и не узнал, с какой вдруг стати благонамеренным людям, водившим принца по газетному кварталу, взбрело в голову показать ему нью-йоркский салун. Несомненно, они решили, что у О’Доннелла с его ежедневным наплывом журналистов принцу ничего не грозит. Какой бы ни была причина, в час пополудни компания джентльменов, среди которых был мгновенно опознан принц, проследовала к стойке и вежливо спросила выпить.
