Глубокой осенью храброго башкира настигли в горах конники и после жаркой схватки пленили его. Скованного Салавата возили по уральским заводам и для устрашения непокорных шельмовали при большом стечении народа. Во всех местах, где поднимал он людей к восстанию, били Салавата плетями. После совершения экзекуций на заводах пленнику вырезали ноздри, выжгли раскаленным клеймом позорный знак «вор и убийца» и отправили на каторжную работу в Рогервик…
Невьянский завод Демидова уцелел. Прокофий ликовал. В пароконной упряжке он объезжал московские храмы и требовал, чтобы звонили во все колокола.
— Пусть первопрестольная знает: сей смерд и злодей пальцем не осмелился коснуться моего достояния!
8 января 1775 года Прокофий Акинфиевич написал письмо Михельсону:
«Покорнейшую мою благодарность приношу столь справедливо прославившемуся храбростью и неутомимостью своею господину Михельсону… А за то благодарю, что с малым, но храбрым корпусом непобедимым ее императорского величества оружием не устрашился нападать на множественную толпу разбойничьего государственного бунтовщика Пугачева, и не препятствовали тебе недостатки в пище и лошадях, и не удерживала медленность от вспоможения живущих. Вы, государь мой, следовали по пятам его более 5000 верст по местам пустым и почти непроходимым и многие ему, вору, с большим уроном делали нападения. Всего того удивительнее: уже Пугачев, пришедши в город Казань, грабил и разорял и огню предавал, но помощию божией вы, государь мой, радением и усердием своим с тем же небольшим храбрым корпусом конец его ускорили, и Казанское царство от совершенного разорения сохранили, и многих пленных благородных от мучительной смерти избавили, и тут со всею его поганою толпой разбили, и паче всего, что тем разбитием отвратили его намерение прийти в царство Московское, к чему прозорливостью, примерным к отечеству усердием и благоразумными наставлениями великого в наши времена мужа графа Петра Ивановича Панина совсем его, вора, искоренили, за что, милостивый государь, приношу наивящую мою с презентом благодарность и покорно прошу принять в знак моего усердия, что дал мне жизнь и прочим московским мещанам от убиения собственных наших людей, которые, слышав его злодейские прелести, многие прихода его ожидали и жадно разорять, убивать и грабить домы господ своих желали. И за таковые ко всему обществу усердные и радетельные поступки должны обще — все вашему высокородию всегда благодарность приносить и бога молить. И остаюсь вашего милостивого государя моего усердным слугою».
Письмо это с радужными ассигнациями, вложенными в пакет, в тот же день было доставлено Михельсону.
Никита Акинфиевич Демидов с большим удовлетворением прочел объявление московского обер-полицмейстера Архарова, в котором население первопрестольной оповещалось о предстоящей казни пугачевцев:
«10 февраля, в 11 часов утра, на Болоте главные преступники будут наказаны смертью, а прочие по мере преступления наказаны. На другой же день, то есть 11 числа сего месяца, в 10 часов пополуночи, на Ивановской площади, перед Красным крыльцом, будет объявлено всемилостивейшее ее императорского величества помилование тем преступникам, кои добровольно явились с повинною, а некоторые из них предали и самого злодея законному правосудию».
Демидов от великой радости размашисто перекрестился: «Слава тебе господи! Пожар потушен, и можно вновь поднимать заводы!»
Хотя работные на заводах и шахтах притихли, но за труд брались неохотно. Приписные крестьяне глухо волновались. По лесам и горам гуляли неспокойные башкирские ватажки, которые нередко нападали на уцелевшие заводишки и разоряли их. Многие укрывались в бегах по лесным трущобам, другие чего-то выжидали. Писали приказчики Демидову, что не верят заводские в гибель Пугачева.
Одно из таких писем привез Никите уральский дедка Голубок, пешком добравшийся до Москвы. Мастерко стал седой как лунь, лицо его изрезали глубокие морщины. Демидов подивился ему:
— Что погнало тебя, дед, с далекого Камня?
— Нужда великая привела сюда! — с жаром отозвался старик, и на глазах его засверкали слезы. — Такое горе у людей!
— Радоваться, дед, надобно! — весело перебил его Никита. — Слышал ли ты, отец, Пугач ныне пойман?
— Как не слыхать, слыхивал, батюшка. Только то пустой слух! Не может того быть! — спокойно отозвался раскольник.
Старик глядел упрямо. Демидов вспылил:
— Как так? Пойман он! В железа закован и на Москву доставлен.
— А ты, слышь-ко, не радуйся загодя, — уверенно сказал старик. — Ты послухай лучше. Ходил на Камне меж двор один благочестивый странник, — вполголоса, таинственно повел речь дед. — Баял он, что не Емельяна схватили, а схожего с ним. А Пугачев-батюшка спасся. Бежали его ватажки от царских войск, рассыпались по горам, по непроходимым чащобам. Тут бы им и конец от жажды и притомленности, да господь, слышь-ко, спас: набрели беглые на озеро в горах, укрытое лесом. В озере том неисчислимо рыбы, в лесу богатимо дичи. Пугачев-батюшка на горе стоял, возрадовался. Рядом с ним телохранитель его, башкир-лучник, как увидел светлые озерные воды, так и крикнул на весь лес: «Турго-як! Стоп, стоп нога, бачка!» Остался Емельянушка со всей ватажкой на том пресветлом озере…
— Байка то! — перебил старика Демидов. Тот угрюмо посмотрел на заводчика.
— А ты, слышь-ко, дале и прикинь что к чему! — строго сказал Голубок.
Никита притих.
— Каждое утро, на ранней зорьке, когда травы еще в росе, — продолжал дед, — Емельян-батюшка умывает коня в светлом озере. Набираются они вместях сил для ратоборства. Освежатся, пришпорит тогда атаман вороного и поскачет, слышь-ко, в леса дремучие, в горы высокие. Скачет конь, земля дрожит, из ноздрей огонь палит, из-под копыт искры летят… Мчал одно утречко Емельянушка, а навстречу ему странник. Идет скорбный, лик угрюм, в черной печали человек. Увидел Емельянушка странника и спрашивает его: «По виду ты, слышь-ко, молод, а по кручине — старец! Ай, ты скажи, молодец, пошто закручинился? Пошто буйну голову повесил?» Отвечает странник: «Как мне, милой, не горевать да буйной головы не вешать? Весь свет я объехал, счастья-доли искал, но не сыскал. Много людей я видел, да все живут в голытьбе, да в нужде, да в великих страданиях. В поте лица робят, а с голоду мрут. Мелькнуло-поманило счастьице. Поднял народишко наш Емельян Иванович… Да вот, сказывают, пленили его бояры-купцы, заковали в железа. Как теперь быть, скажи, батюшка, как голытьбе помочь?..»
Глаза Голубка уставились пытливо на Демидова. Никита слушал, затаив дыхание. Старик досказал заветное:
— Встрепенулся тут атаман, говорит молодцу: «Не журись, не кручинься, удалой, воспрянь духом и скачи в сельбище, мчись по дорогам, весть дай: жив Емельян Иванович, силен он и даст о себе еще знать! А на прощанье на вот тебе меч-кладенец, чтобы сечь бояр-ворогов. Гляди, не теряй его! Иди, поднимай народ!..»
Мастерко огладил бородку, смолк. Демидову не по душе сказ пришелся. Он вспылил и сказал старому пушкарю:
— Пришел смертный час Пугачеву, вот что, отец! И где ты только такого странника видел?
— Уж я его видел, как сам-друг! — Глаза старика блеснули хитринкой. — Брел я с внучкой из-под Косотура и встретил.
— Может, и Пугача в той поре видел? — нахмурился Демидов.
— А кто ж его знает, может, и видал! — простовато отозвался дедка, но заводчик понял — лукавит он.
«Ишь ты, смутьянщик! — недовольно подумал Никита. — Ну, да откуковала ныне кукушечка!..»
Еще с ночи вся Москва всколыхнулась. Ночь выдалась ясная, звездная, от жестокого мороза захватывало в груди дыхание. Несмотря на стужу, со всех концов Белокаменной затемно на Болото устремился народ. С Земляного Вала, с Пресни и Самотеков, с Яузы торопились старые и малые посмотреть на казнь.
Над Болотом еще вился сизый предутренний туман, в Замоскворечье перекликались ранние петухи, а вокруг эшафота уже волновалось людское море.
Демидов выехал в крытых санях, когда над Москвой заалело. Из-за дальних кремлевских палат выглянуло солнце, разом вспыхнули и засияли кресты на многочисленных московских соборах и церквушках. Силен морозище! Уминая снег, прошли на Болото войска с барабанным боем. За ними плотным потоком по дороге двигались кареты, рыдваны, сани.
У Каменного моста демидовская колымага въехала в густую толпу, и затертые народом кони остановились. Напрасно голосисто кричал форейтор:
— Пади, пади! Расступись!
Народ шумел. Дальше некуда было податься. Форейтор соскочил с коня и пробрался к рыдвану. Демидов опустил окошечко, людской гомон стал гулче, плескался рядом. Что-то неуловимо грозное слышалось в неспокойном человеческом прибое. Демидов вылез из рыдвана. Отяжелевший, в дорогой собольей шубе, он важно выступал среди раздавшегося народа.
