библиотечных романов. Мы не успели поссориться из-за счета за молоко или поспорить, что покупать – клубничный джем или апельсиновый мармелад…
Вот это и убивало Маб каждую ночь. Горюя по Люси, она оплакивала женщину, которой ее дочь уже никогда не станет, нескладную девочку, сдающую экзамены, девушку, которая отправляется в университет, – но, по крайней мере, она знала шестилетнюю Люси, какой та была в ноябре 1942 года, знала всю ее. А Фрэнсис оставался почти неисследованным континентом, мужчиной, которого она только начинала узнавать.
«И он меня тоже не знал, – подумала она, – иначе не любил бы так. Если бы знал, понял бы, что я просто потаскушка-парвеню, которая вышла за такого хорошего человека, просто чтобы взобраться повыше по социальной лестнице. Он бы понял, что заслуживает лучшей жены».
– У меня нет ни единого снимка вместе с ним. – Маб уставилась в свой стакан. – Ни одного. Мы не смогли достать фотоаппарат в день свадьбы, все случилось очень быстро, а потом были слишком заняты друг другом, чтобы позировать перед камерой. И весь наш брак прошел и закончился без единого фото на память. – Она посмотрела в серьезное лицо журналиста. – Вот вам горяченький эпизод для вашей статьи, – произнесла она с издевкой. – Пьяная вдова Фрэнсиса Грея, родом из Шордича, откровенничает в пабе за стаканом джина. Мне все равно, можете печатать. Мне все равно, что вы обо мне напишете…
– Я ведь журналист, а не чудовище, – сказал Иэн Грэм.
– …но мне важно, что вы напишете о Фрэнсисе. Отдайте ему должное. Он был хорошим поэтом и необыкновенным человеком. – Она залпом допила джин.
– Могу ли я вам чем-нибудь помочь? – тихо спросил журналист.
Маб так резко повернулась, что чуть не соскользнула с табурета. Он поймал ее за руку, не давая упасть, и Маб будто током ударило. Господи, как же она соскучилась по рукам Фрэнсиса. По его пальцам, переплетенным с ее пальцами, по его ладони на ее талии. Так много из ее былого оцепенения сгорело, пока она валялась в лазарете… Теперь по ночам она лежала без сна, обнимая себя и пытаясь притвориться, что это руки Фрэнсиса, сгорая от желания, чтобы кто-то снова ее обнимал. «Останьтесь со мной», – чуть было не сказала она. Отчаяние ударило ее как молния: повести этого незнакомого мужчину в какую-нибудь съемную комнату, пусть делает с ней все что хочет, если только позволит ей не открывать глаза и представлять себе, что он – Фрэнсис. Но она тут же оттолкнула эту мысль, устыдившись так, что ее едва не вырвало. Иэн Грэм попросил у бармена стакан воды с лимоном и подвинул к ней:
– Выпейте до дна. – Он сидел молча, пока она пила, потом встал. – Я получил все, что мне требовалось. Позволите подвезти вас на вокзал, миссис Грей?
– Мне надо встретиться с подругой… мы вместе возвращаемся в Бакингемшир.
Он помедлил, явно не желая оставлять ее одну, но Маб уже протягивала ему руку:
– До свидания, мистер Грэм. Буду ждать вашей статьи в печати.
Он почтительно притронулся к шляпе и ушел. «Интересно, – подумала она, – куда его теперь пошлют, с какого окропленного кровью побережья, из какого разбомбленного города он напишет свой следующий репортаж?» А потом заказала еще стакан джина и стала думать лишь о Фрэнсисе и Люси.
После трех стаканов она уже едва держалась на ногах и с большим трудом нашла кабинет врача. Бетт пришлось почти тащить ее домой.
Письмо Озлы к доброму самаритянину из «Кафе де Пари»:
Не знаю, зачем я продолжаю писать Вам в пустоту. И посылать эти письма (сколько их уже – пять? шесть?) в никуда или, по крайней мере, на адрес Вашей квартирной хозяйки… Словно опускаешь письмо в бутылку и бросаешь в море: неизвестно, кто его прочтет и прочтет ли хоть кто-то. Может, оно и к лучшему, если никто не прочтет, слишком уж искренне я излила душу.
Счастливого Вам Рождества, мистер Корнуэлл, где бы Вы ни были.
Редкое дело, но на этот раз, вплывая в увитые плющом двери «Клариджа», Озла была в хорошем настроении. Последняя шифровка, которую она перевела, перед тем как бежать на поезд, оказалась сообщением для немецкого миноносца у берегов Норвегии: «Прошу сообщить обер-лейтенанту В. Брайсбаху, что его жена родила сына».
«Поздравляю, обер-лейтенант, – с улыбкой подумала Озла. – Надеюсь, вы останетесь в живых и увидите, как растет и взрослеет ваш сын». Как-никак Рождество – наверняка в такое время дозволяется пожелать добра не только своим, но и врагам. Озле хотелось, чтобы обер-лейтенант Брайсбах вырастил сына в таком мире, где мальчику не придется вступать в гитлерюгенд, и уж на это вполне можно было рассчитывать. Вот-вот настанет 1944 год. Теперь-то точно имело смысл надеяться на начало конца.
– Насколько я понимаю, вас можно поздравить, мисс Кендалл, – приветствовал ее швейцар. – Я слышал радостное известие о вашей матушке.
А, ну да, четвертый по счету отчим. Радость, мягко говоря, сомнительная, даже подумать странно.
– А сегодня она у себя?
– Боюсь, что нет. Пантомима в Виндзоре…
Озла вздохнула.
– Мистер Гиббс, а вы не могли бы подыскать мне подходящего спутника на ее свадьбу в следующем месяце?
Когда-то, давно, Озла просто пошла бы с Маб. Маб идеально составила бы компанию подруге на шикарной лондонской свадьбе – уж она-то вынесла бы суждение каждому платью, поиздевалась над каждой кошмарной шляпкой… Но вот уже год, как Озла почти не встречалась с Маб, лишь иногда видела ее на другом конце столовой. При воспоминании о другой свадьбе улыбка сбежала с лица Озлы: Маб и Фрэнсис, в этом самом отеле, такие счастливые, что люди останавливались, пораженные их сияющими лицами.
«Как же я скучаю по моей подруге…»
– А разве принц Филипп не будет вас сопровождать, мисс Кендалл?
– Сомневаюсь.
Ведь Филипп перестал ей писать уже какое-то время назад… Пытаясь вернуть себе хорошее настроение, Озла пожелала мистеру Гиббсу доброй ночи и не спеша направилась наверх. Если мамули тут нет, тогда, по крайней мере, можно переночевать в ее апартаментах и поработать над следующим номером ББ. После Ковентри Озле было нелегко выдерживать привычный легкий тон своих заметок. Шутки получались кусачими. Впрочем, если подумать, так и надо; юмор может смешить и ранить одновременно. Кто знает, вдруг после войны Озла Кендалл прославится как великий сатирик.
Да ну, кого она обманывает? Когда смешные рассказики о повседневной жизни сочиняет мужчина, это называют сатирой. Когда женщина делает ровно то же самое, это называют легковесной писаниной.
Нахмурившись, Озла вышла из лифта, завернула
