Хотя личность самурая была им незнакома, Ивасэ слегка кивнул на пришельца, приподняв подбородок и призывая к осторожности.
— Ну что ж, — промолвил он. — Сколько там времени-то? Нам уж пора, пожалуй, восвояси. Путь, поди, не близкий. Пойдем, что ли! Эй, хозяюшка, подай-ка счет!
Кюбэй, которого прервали на самом интересном месте, не мог взять в толк, что происходит, и только озадаченно таращил глаза на Ивасэ и Аидзаву. Самурай тем временем встал и придвинул к себе с дальнего края стола поднос с курительным прибором, наблюдая краем глаза за соседями.
В тот же вечер наемный паланкин, покинув пределы квартала развлечений Гион, достиг окраины Киото и углубился в залитую лунным светом безлюдную аллею. Некий самурай, который давно уже следовал за носильщиками по пятам, как тень, оглянувшись по сторонам и убедившись, что прохожих на дороге не видно, резко ускорил шаг и вскоре нагнал паланкин.
— Эй! — его резкий окрик прозвучал как команда остановиться.
Носильщики удивленно оглянулись и увидели дюжего самурая в глухом клобуке, закрывавшем голову и лицо. Лезвие обнаженного меча зловеще сверкнуло у них перед глазами. Швырнув на землю паланкин, носильщики не раздумывая опрометью бросились наутек.
— Ой-ой-ой! — донеслись всхлипывания из паланкина, в котором оказался собственной персоной юнец Кюбэй, приписанный к дому терпимости Масуя.
С утра Ивасэ и Аидзава увлекли его с собой, и вот теперь, заглянув по дороге от храма Киёмидзу в Гион, он возвращался к себе в заведение.
— Вы что творите! — завопил Кюбэй, должно быть, обращаясь к носильщикам. — В кои веки довелось приятно провести время, так нет, надо все испортить! Я же головой… Ох!!
Осекшись на полуслове, несчастный с ужасом воззрился на сверкающий клинок, который вплотную приблизился к занавескам паланкина. Переведя глаза чуть выше, он увидел перед собой могучую фигуру владельца клинка.
— А-а-а-а! — не своим голосом взвыл Кюбэй.
— Тихо ты! — осадил его незнакомец. — Жизни тебя лишать я не собираюсь и деньги твои мне тоже не нужны. Разговор к тебе есть. Ну-ка выходи!
— Ох, нет! На помощь! На помощь!.. Вы, сударь, обознались! Меня звать Кюбэй, я из заведения Масуя…
— Ты-то мне и нужен, Кюбэй. Вылезай, кому сказано! Поговорить надо.
— Да, но как же…
— Да не бойся, тебе говорят! Если б я тебя прикончить хотел, небось, легче всего было бы тебя прямо в паланкине и приколоть. Ткнул сверху — и дело с концом… Ну, вылезай, что ли!
Дрожа от страха, Кюбэй вылез наконец из своего укрытия и присел на корточки. Два глаза в прорези клобука глядели на него с недоброй усмешкой.
— Разговор у нас будет нехитрый. Ну-ка выкладывай, о чем тебя расспрашивали те двое сегодня в Гионе?
Самурай говорил мягко, но в голосе его слышалась металлическая нотка — словно звякнул обо что-то вдалеке клинок острого кинжала. Вакасю от страха почти лишился дара речи.
— Ну, те два типа тебя забрали из твоего заведения у Киёмидзу, привели в Гион, и там вы за чаркой сакэ разговорились, так? Давай, выкладывай все без утайки!
— Да ведь…
— Что, небось, велели никому не говорить? Ладно, я понимаю — останется между нами.
Кюбэй слегка приободрился, поняв, что убивать его не собираются. Дрожащим голосом он поведал, о чем расспрашивали его два любопытствующих гостя. Как показалось Кюбэю, оба они были на стороне Кураноскэ, о нем только и беспокоились — потому и расспрашивали о том, как именно он гуляет в веселом квартале. Ну вот, пришлось все рассказать… Спрашивали, кого Кураноскэ к себе приводит, от кого письма получает. Интересовались, бывает ли так, что получит письмо — и сразу, не читая, спрячет? И еще много чего расспрашивали…
— Ага! — самурай, судя по всему, был доволен. — Ну, а потом они тебя о чем-то попросили?
— Да, — пролепетал Кюбэй.
— Говори! — грозно потребовал самурай, для острастки на всякий случай взмахнув мечом.
— Ну, они, значит, говорят, мол, мы союзники его милости Оиси. Опасаемся, мол, как бы он в запое не забыл о своем самурайском долге чести, и хотим за ним со стороны, что ли, присматривать. И тебе, мол, хотим кое-какие дела поручить, так что ты тоже, значит, с нами заодно будешь. Вот, в общем-то, и все.
— Небось, денег тебе дали?
— Как же, дали. Помилосердствуйте, сударь…
— Передо мной тебе извиняться нечего. Я тебе сам еще хочу приплатить.
Заявление самурая совершенно огорошило его собеседника.
— Однако не задаром, — продолжал незнакомец. — Есть для тебя поручение. Если только те двое еще заявятся и будут у хозяина вашего заведения что-нибудь расспрашивать, ты сразу мне дай знать, понял? А я уж потом скажу, что дальше делать.
Кюбэй удивленно воззрился снизу вверх на незнакомца.
— А вы-то сами, сударь, кто будете?..
— Я-то? Не беспокойся, я-то уж точно его милости Оиси союзник. Только уж о тех обязанностях, что тебе эти двое поручили, придется тебе забыть.
Кюбэй никак не мог взять в толк, что имеет в виду его собеседник, но цену деньгам сызмальства знал хорошо и потому ответил с большим жаром:
— Как прикажете, сударь!
Дзюнай Онодэра, сняв очки с железными дужками и, протирая подкладкой рукава стекла, взглянул на сад. Вечер был уже недалек. В саду еще пламенели отблески заката, но вдали, если смотреть на уровне подвешенного над верандой фонаря, роща уже погружалась во мглу, и лишь цветы хаги там и сям смутно маячили на лугу.
— Ну что ж, — обратился он к женщине, безмолвно сидящей за шитьем в соседней комнате, — надо готовиться к вечеру. Матушке, небось, тоже скучновато…
— Слушаюсь, — ответствовала жена.
Хозяину дома Дзюнаю было шестьдесят, а матери его, жившей отдельно, уже исполнилось девяносто, но почтенная дама все еще пребывала в добром здравии. В доме у стариков осенний вечер всегда особенно тих и печален.
Слушая, как жена возится со своими принадлежностями для шитья, раскладывая их по ящичкам, Дзюнай любовался прозрачной глубиной вечернего небосвода, что открывалась там, за соломенной стрехой. Уже довольно давно, живя в Киото, он до роспуска клана занимался присмотром за столичной усадьбой, принадлежащей роду Асано, и давно уже привык к тому, что каждую осень небо обретает эту удивительную окраску. Когда осень кончалась, он на целый год забывал о ней, а потом вновь наступала заветная пора, и вновь щемящая красота закатного неба над столицей пробуждала в душе воспоминания о былом, обо всем, что свершилось за минувший год. Вот и сейчас он не мог не думать о тех злоключениях, что постигли род Асано за истекший год.
— Не об эту ли пору нам прислали в прошлом году гостинцы — грибы мацутакэ из Тамбы?[137]
— Совершенно верно, — негромко ответила жена, и воцарилась полная тишина. Похоже было на то, что и жена, сидя по ту сторону перегородки-фусума, погрузилась в воспоминания о тех же событиях. Только доносилось откуда-то еле слышное верещанье сверчка.
— Что ж, пора. Пожалуй, пройдусь в город… К матушке, что ли, наведаться?
— Как там она в нынешнем-то году? Ежели сравнивать с прошлым годом, зубы у нее совсем плохи стали.
— Надо ее навестить… Отнесу, пожалуй, ей шляпу в подарок. Вещи-то ей сейчас можно дарить только мягкие и гладкие, а то не дай бог…
Дзюнай рассматривал яркие краски неба, отразившиеся в стеклах лежавших на столе очков, раздумывая о том, как стареет и слабеет с каждым годом мать. Да и не только мать. Он сам тоже стареет и слабеет. «Все мы тут долгожители!» — как сказал наполовину в шутку, наполовину всерьез эдоский старец Яхэй Хорибэ. То, что Яхэй, будучи старше на семнадцать лет, причисляет его, Дзюная, к своим ровесникам, можно было счесть горькой шуткой, но ведь если подумать, и впрямь он сам скоро станет настоящим стариком. Душой, однако, он был еще молод, легок на подъем и потому намеревался ждать сколько потребуется, пока предоставится возможность отомстить. Может быть, крепким здоровьем он как раз и был обязан матери, настоящей долгожительнице.
С благодарностью подумав о матери, Дзюнай уперся своей худощавой жилистой рукой в циновку и с кряхтеньем поднялся на ноги.
Разминая затекшие члены, он сказал:
— Пока только пять стихотворений у меня готово. Попозже вечером покажу. Замечательное все-таки собрание танка эта «Златолиственная софора».[138] Читаю — и самому хочется сочинять.
Посмеиваясь, Дзюнай достал из-за поперечной балки копье, снял чехол. Поскольку это было его повседневное занятие, жену бряцание оружием нисколько не удивило и не испугало. Выйдя во двор с копьем наизготовку, он принял боевую стойку и принялся наносить удары, отрабатывая последовательно атаку на уровне головы, корпуса и ног. Движения были заучены с юных лет, так что Дзюнай и сейчас, в свои шестьдесят, взяв в руки копье, полностью преображался, чувствовал себя другим человеком. Он был сухощав, жилист и достаточно силен для того, чтобы легко управляться с таким оружием. Стальное лезвие копья, зловеще поблескивая в темноте, сновало вверх и вниз, металось в разные стороны, стремясь нанести смертельный удар невидимому врагу. Когда, восстановив дыхание, он наконец вернулся на веранду, клочки волос, выбившиеся из-под прически, были влажны от пота, лицо побагровело.
