Перед закатом сильные отряды Мамая оттеснили русские заставы с Красного Холма, в версте за ними серым валом шло ордынское войско. Димитрий Иванович понимал: ночью, после перехода Мамай не ввяжется в большое сражение, но послать крупный отряд в русский стан, устроить резню и переполох — в обычаях Орды, потому строжайше наказал воеводам повсюду усилить охранение, приготовить и сложить возле дежурных огней груды смоляных факелов. Солнце скатывалось за холмы, когда государь, сопровождаемый воеводами и дружиной, возвращался от засадного полка, снова, как и в Коломне, потрясенно оглядывая великую рать, которая теперь значительно выросла. Он остановился перед ее серединой, сошел с лошади, пал на землю перед красным знаменем большого полка, и когда поднялся, лицо его было залито слезами.
— Братья мои милые, сыны русские, млад и стар! Уже ночь приспела, а день близится грозный. Будьте бдительны в сию ночь, мужайтесь и молитесь — во брани силен господь наш. И каждый оставайтесь на месте своем, не смешайте боевых рядов. Утром некогда будет нам чредиться к битве — уже злые гости близки от речки Непрядвы, и не исполчась, утром все изопьем смертную чашу.
«Исполним, княже!», «С тобой, государь, в жизни и смерти!» — неслись клики по войску…
На Куликово поле опускалась влажная ночь. Долго горела спокойная розовая заря, обещая на завтра солнечный день. Молодой месяц, едва блеснув над почерневшими рощами мирным неполным ликом, торопливо скрылся за окоем, зато в самом зените небывало разгорелась багровая немигающая звезда; и, накалясь в лучах сентябрьского заката, переливалась всеми цветами золота — от белого до червонного, кололась блеском, дрожала и подмигивала, словно потешалась над земной суетой, другая звезда величиной с крупное яблоко. Из-за сырых лесов над Непрядвой непрерывно летел особенно тоскливый сегодня, нетерпеливо злобный вой волков, под Красным Холмом сердито тявкали лисицы, в рощах до глубокой темени метался вороний грай, то затихая, то вспыхивая от хищного смеха сов. Воины засадного полка всю ночь слышали на Дону клики лебедей, и чудилось им — то девы речные тоскуют и зовут суженых, загулявших в дикой степи. Слушая эти печальные клики, каждый невольно думал: не его ли завтра, бездыханного, примет на ледяные перси донская русалка, не его ли раны станет омывать зеленой водой омутовых глубин? Опытные воины знали: в случае поражения сметут их вороги в Дон и Непрядву, кто не будет убит, тот утонет — в тяжком железе реку не одолеть. И каждый решал для себя: лучше погибнуть в честном бою со славой, чем захлебнуться, трусливо убегая. Да и на земле лежать все же спокойнее, авось подберут да и зароют в землю по-христиански.
Тих был русский лагерь. Неярко горели сторожевые костры. Кто-то усердно молился, кто-то поминал родных, милый свой дом и осеннее грустное поле, кто-то мечтал о славе, богатой добыче и добром степном коне, кто-то отрешенно точил меч и топор, проверял рогатину и лук, кто-то рассказывал сказки о смелых и удачливых богатырях, а кто-то — сказки веселые, напоследок потешал товарищей. Старый слепой лирник с поводырем завернул и к костру звонцовских ратников. Ивашка Колесо сбегал куда-то, поднес гостю большой медный ковшик, но тот строго покачал головой: ему, мол, еще у других костров петь. Голос сказителя был хрипловатый, с гнусавинкой, но песня-сказание в устах его с первых слов заворожила слушателей, и пока он под переборчатые звоны струн пел-говорил о дедовских временах, когда гордо стоял златоглавый Киев, наводя страх на Дикое Поле, ни один не шелохнулся, и слезы нетронуто высыхали на щеках и усах мужиков. Оборвалась бывальщина, лирник встал, поклонился:
— Бейтесь, ратники, с поганой силой, как бились великие прадеды наши, и о вас песни сложат. Сам я сложу — завтра, может быть.
Еще раз поклонился и ушел в темноту, к соседям. Николка Гридин, накаленный песней, толкнул соседа:
— Слышь, Алеха?
Алешка Варяг не шелохнулся, поглядывая через костер на задумчивого Юрка Сапожника, который только-только воротился из лагеря у Непрядвы. Сотский даже коня ему давал, чтоб жену проведал. Нет, не затихло ревнивое сердце Алешки, хотя примирился с судьбой и с Юрком подружился крепко. Приглядывался к новому другу и не мог постигнуть: чем взял Аринкино сердце этот безусый мастер-сапожник? Обыкновеннее парня и представить себе трудно.
— …Слышь? — снова шептал Николка. — Пошли к сотскому в дозор проситься — от нас в ночь снаряжают, я слыхал. К татарам подкрадемся, по коню добудем.
— Ох и дурачок ты еще, Николка, — беззлобно усмехнулся Алексей. — Нашто отец взял тя в поход?
Николка обиженно засопел, отвернулся.
С того дня, как покарал врага своей рукой, в душе Алексея словно переломилось что-то; одна половина отпала, другая выросла, заняла все существо парня. Стал он молчалив, хотя и не угрюм; исполнителен по-умному — не боялся собственную сметку во всякое дело внести, чтоб делать скорее и лучше; приглядчив — опять же не из пустого любопытства, как иные деревенские парни, переимчивым и хватким оказался; прежние шалости и ухарство отмел враз, будто никогда не грешил ими. «Экой ведь мужичок золотой в озорнике сидел, — дивился Фрол Пестун, присматриваясь к новому Алешке. — Видно, ратное дело по душе ему. Жаль, коли боярин заберет в дружину, добрый ведь хозяин вышел бы из Алешки».
Парню и в самом деле походная жизнь пришлась по нраву, одно лишь беспокоило: часто мерещился убитый ими лазутчик с раскинутыми по траве руками, с кровавой головой. В снах он не раз вскакивал, бросался на Алешку, тот бил и промахивался, в ужасе бежал, чуя за спиной хриплое дыхание врага. Просыпаясь в поту, нещадно бранил себя за трусость, стыдился снов, клялся, что в следующий раз не побежит, но если сон повторялся — снова убегал. В одной из попутных деревень Алешка сходил в церковь, поставил заранее припасенную свечку Георгию Победоносцу, моля великого святого дать ему силу духа настоящего воина; с того дня казненный враг не тревожил сны парня. Теперь ночами Алешке часто являлся вороной конь — то плыл над туманным лугом, то мчался вдали, развевая черную гриву, то приближался к походному ложу парня, косил на него огненным глазом, бил литым копытом, словно звал куда-то…
— Ты не обижайся, Николка, — Алешка тронул товарища за плечо. — Сотский сам знает, кого в дозор послать, полезем, так обозлится и не пустит. А коня в дозоре не добудешь, вот кабы в разведку…
Николка вздохнул, ничего не ответил, дулся, наверное.
— Малец ты, Николка, правда…
Знакомая и грубая простота, в которой открылся большой мир юному сыну кузнеца Гриди, вначале обескуражила, а потом даже обрадовала его. И князья такие ж люди, только одеты богато да власти у них много, а горожане и вовсе мало отличаются от деревенских. Женщины в городах, правда, красивее, но то — от одежды. Наряди-ка поповну Марьюшку в тот радужный летник, что видел он на одной коломянке в день приезда великого князя, — от нее глаз не оторвешь. Даже знаменитый разведчик Васька Тупик и товарищи его — самые обыкновенные люди. Но тем сильнее хотелось Николке отличиться в каком-нибудь отчаянном деле, а заговорит об этом — над ним посмеиваются. Как не обижаться!..
— Фрол! Таршила! — позвал из темноты голос сотского из кметов московского полка. — Поднимайте свои десятки — в охранение станете, где указал. Сменю вас я сам.
Николка вскочил и, забыв обиду, радостно хлопнул по спине товарища… С четверть версты шли в темноте, потом залегли цепью. Жутки и сладостны минуты ожидания, когда тело твое согревает прохладную землю, уши ловят каждый звук, глаза — каждую мелькнувшую тень на земле и в небе. Николке хотелось говорить соседу обо всем, что замечал и слышал, но он помнил строжайший наказ Таршилы: без нужды не шептаться, ибо плеть у него под рукой. Вдали по черной степи разливалось странное зарево, но Николка еще не догадывался, что это такое, а спросить соседа боялся. Седыми грозными привидениями из низин выползали туманы…
В тот же час русские князья покидали шатер государя, чтобы вместе собраться лишь после битвы — если будет кому собираться. Прежде других уехали в свой передовой полк Семен Оболенский, Иван Тарусский, Федор Белозерский, ушли Андрей Полоцкий с Андреем Ростовским, ушли Ярославский с Моложским на левое крыло рати; государь напутствовал на прощанье воевод полка поддержки Дмитрия Ольгердовича и Романа Брянского:
— Вам особого сигнала не будет. Сами глядите: где татары прорвутся — туда бейте всей силой. Да так бейте, чтоб вылетели они назад, как пробка из жбана с перестоялой брагой. На засадный полк не оглядывайтесь, будто его и нет. Слышите! — нет для вас засадного полка, вы последний заслон земли русской, самый последний!
Остались ближние — Владимир, Боброк, Бренк да Тимофей Вельяминов, брат которого, Микула, был воеводой в полку поддержки и оставался там за главного на время отсутствия князей.
