Он держал небольшую лавку на Уэст-Чипе близ Хани-лейн, хотя товар хранил на складе за «Джорджем». Каждое утро они с Дукетом покидали Саутуарк и пересекали Лондонский мост, толкая свою ярко расписанную ручную тележку. Когда же колокол Сент-Мэри ле Боу возвещал окончание торговли, они возвращались, и Дукет запирал их скромную выручку в надежный сундучок, который прятал под полом склада.
Дукету полюбился склад. Очень скоро он уже мог с закрытыми глазами открыть любой ящик или мешок и по запаху определить содержимое. Сладко пахло мускатным орехом, густо благоухала корица. Там были шафран и гвоздика, шалфей, розмарин, чеснок и чабрец. Хранились фундук и грецкий орех, каштаны в сезон; там была соль из соляных пластов восточного побережья, сухофрукты из Кента. И разумеется, мешочки с черным перцем, самым ценным бакалейным товаром.
– С самого Востока, через Венецию, – говаривал Флеминг. – Это золотая пыль бакалейщика, юный Джеффри Дукет. Чистейшее золото.
И взгляд его становился отрешенно-мечтательным.
Флеминг был дотошен. Он тщательнейшим образом взвешивал каждый товар на маленьких весах, которые держал на прилавке.
– Меня ни разу не забирали в Пай-Паудер-Корт, – хвалился он, имея в виду малый суд, где городские власти ежедневно разбирали жалобы на рыночных торговцев: у него не бывало недовеса больше чем на клов.[40]
Однажды вскоре после начала ученичества Дукета некоего малого признали виновным в продаже тухлой рыбы. Джеффри с хозяином смотрели, как его везли по Уэст-Чипу на лошади, за которой два бейлифа несли корзину с рыбой. В конце Полтри, напротив Корнхилла, стоял деревянный позорный столб. На шею тому человеку надели тяжелое ярмо, привязали к столбу и сожгли рыбу у него под носом, после чего оставили его стоять на час.
– Не так уж и страшно, – заметил Дукет.
Но Флеминг обратил к нему свое узкое печальное лицо и покачал головой.
– О позоре подумай, – сказал он и очень тихо добавил: – Я бы на его месте помер.
Вскоре Дукет открыл в своем хозяине еще одну особенность. Хотя у Флеминга не было своих книг и ему всяко пришлось бы продираться через латинские и французские слова, которыми все они писались, он околдовывался любой ученостью, выискивал знающих и лез из кожи, лишь бы втянуть их в беседу. «Время, проведенное с человеком ученым, не бывает потеряно зря», – заявлял он серьезно. А если упоминался крестный Дукета Чосер, то говорил неизменно: «Это выдающийся человек. Не упускай случая потолковать с ним».
«Джордж» был одним из многих постоялых дворов на главной улице Саутуарка, известной как Боро. Он находился на восточной стороне близ Табард-стрит. И хотя епископские бордели Бэнксайда были неподалеку, «Джордж», как и прочие гостиницы, являлся приличным домом. Здесь останавливались люди, прибывавшие в Лондон по делам, и паломники, что следовали старой кентской дорогой в Рочестер и Кентербери. За таверной скрывалась маленькая пивоварня. Над главным входом, как было заведено в большинстве гостиниц, торчал прочный семиметровый шест с веточкой плюща.[41] Внутри располагался большой зал для ночлега странников победнее; дворик окружали три этажа номеров для более состоятельных. По вечерам здесь всегда делалось людно и в зале устанавливали длинные столы.
«Джорджем» блистательно правила дама Барникель. По утрам ее можно было видеть бодро шагавшей из пивоварни, где она, как большинство трактирщиков, варила собственный эль. По вечерам дама садилась у стойки, где подавали эль и вино. За стойкой, но неизменно в пределах досягаемости, хранилась крепкая дубина для скандалистов. На прилавке же перед ней стояла огромная пивная кружка «Тоби» в форме олдермена. Пока мать правила бал, Эми обслуживала клиентов, но Флеминга дама Барникель не допускала ни до чего. «У него свое дело, у меня – свое», – объясняла она.
Однако самая радость заключалась для нее в варке пива. Иногда дама Барникель разрешала юному Дукету посмотреть. Купив на пристани солод – «это высушенный ячмень», – поясняла она, – хозяйка молола его в маленькой верхней комнате при пивоварне. Затем измельченный солод попадал в огромный чан, и дама Барникель заливала его доверху водой из большого медного котла. По готовности варево охлаждали в лотках, после чего переливали в другой чан.
И дальше, когда дама Барникель приносила деревянное ведро с дрожжами, начиналось настоящее чудо. «Мы называем это „Бог-наш-благ“», – объясняла она. Ибо дрожжи вызывали брожение, порождавшее пену и – вот оно, чудо! – новые дрожжи. «Как варим, так и пекарям продаем». И ученик часто видел, как дама Барникель, довольно бурча под нос, вдыхала насыщенный аромат пенного чана и помешивала ложкой дрожжи, приговаривая: «Манна небесная! Бог-наш-благ». О густом ячменном эле дамы Барникель ходила молва.
Что же касалось хозяйской дочки, ему нравилась эта тихая девочка, но в первые два года ученичества они редко общались. Он, в конце концов, был скромным учеником, а она – застенчивой девчушкой. В последний же год, коль скоро в жизнь ее вошел Карпентер и она обрела уверенность в себе, их отношения превратились в непринужденную дружбу, и все трое часто прогуливались до Клэпхема или Баттерси, а летом купались в реке. И если недавно Дукет подметил, что она недурна собой, то не слишком задумывался об этом.
В один прекрасный день, вскоре после завершения работы парламента, он отправился с Эми и Карпентером в Финсбери-Филдс – симпатичную полосу осушенной земли сразу за северной городской стеной, где лондонцы упражнялись в стрельбе из лука.
Хотя примитивное огнестрельное оружие уже появилось, английское вооружение по-прежнему составляли массивные длинные луки из лучшего тиса. Они-то и произвели столь ужасное опустошение при Креси и Пуатье. Лондон располагал солидным отрядом лучников, куда надеялся влиться и Карпентер. Поэтому Дукет с интересом смотрел, как тот занял позицию, сжимая лук в вытянутой руке и выпрямив спину, и с нетерпением ждал, когда Карпентер пошлет первую стрелу.
Но ничего не произошло. Коренастый парень застыл, где стоял. Когда Дукет спросил, собирается ли тот выстрелить, он лишь сказал:
– Позже. – И после паузы, видя недоумение Дукета, негромко произнес: – Потяни меня за руку.
Молча пожав плечами, Дукет повиновался. Рука, к его удивлению, не шелохнулась. Он повторил – опять ничего. И мальчик, хоть был силен, обнаружил, что совершенно не в состоянии сдвинуть лучника с места, разве что сбить.
– Как ты это делаешь?
– Тренировка, – отозвался Карпентер. – И терпение.
Когда же Дукет спросил, как долго он может так стоять, тот ответил:
– Час.
– Попробуй, – предложила Эми.
Но Дукет быстро начал переминаться и вскоре не выдержал.
– Сдаюсь, – сказал он.
Когда же он оглянулся, то Карпентер все стоял, совершенно неподвижный, а Эми сидела на земле и восхищенно смотрела на него.
Вернувшись в «Джордж», Дукет изрядно удивился при виде дамы Барникель, которая поджидала его, многозначительно скрестив на груди руки.
– Я хочу поговорить с тобой, – начала она и пригвоздила его к месту недобрым взглядом. – Как, по-твоему, устраиваются в жизни молодчики вроде тебя?
– Тяжелым трудом, – предположил он, но услышал лишь фырканье.
– Сперва вырастаешь. Потом, разумеется, женишься на хозяйской дочке. Постель! – вдруг взревела она. – Вот где решается все! Укладывайся в нужную постель – и жизнь устроена! – Дукет даже теперь не вполне понимал, о чем шла речь, но всякие сомнения исчезли при ее следующих словах. – Неужто ты думаешь, что я отдам все это, – она обвела рукой «Джордж», – ничтожному круглорожему Карпентеру? По-твоему, я выдам за него мою дочь?
– Думаю, он ей нравится…
– Не твоя забота. Действуй! – приказала она. – Уведи у него девку. А если откажет, не отступайся, коли знаешь, в чем твоя выгода.
И хозяйка потопала прочь, предоставив Дукету гадать, что делать дальше.
Если Буллу и было с чем поздравить себя, так это с дочерью. Тиффани, с ее пышными волосами и кроткими, но яркими глазами, оказалась таким чудом, что почти заменила ему недостававшего сына.
Тиффани исполнилось одиннадцать, когда ей сказали, что пора подумать о муже. Это произошло солнечным июньским днем, в отцовский день рождения. Она впервые оделась как взрослая.
Мать, в последнее время весьма изможденная, просветлела и воодушевилась, взяв дело в свои руки. Сперва надела на дочку шелковую камизу с узкими рукавами и затканными шелком пуговицами от локтя до запястья. Поверх последовало платье до пят, расшитое синим с золотом. Затем, вопреки ее протестам, мать разделила темные волосы Тиффани прямым пробором, заплела две донельзя тугие косы, уложила их кольцами над ушами и заколола шпильками.
– Вот теперь ты похожа на молодую женщину, – гордо заметила жена Булла.
Эффект был чарующ и прост. И хотя груди у Тиффани толком еще и не было, да и была она невысокой, девочка довольно улыбнулась, когда взглянула в материнское серебряное зеркальце. На бедрах у платья имелись разрезы, как карманы, и Тиффани ощутила себя обворожительно-женственной, запустив свои маленькие руки в мягкие шелка.
