Войсковой старшина через несколько минут тоже вошел в комнату.
— Надоело сказку про белого бычка тянуть… — сказал ротмистр.
— Ну, знаешь, — вспыхнул Грудзинский, — нам про этого белого бычка до конца своих дней говорить придется. Так что… Мне не нравится твое поведение. Я буду рапортовать…
— Иди к черту! — равнодушно сказал Караев.
В комнату вошел Суэцугу. Он снял перчатки, расстегнул плащ и сел на табурет. Офицеры молча поглядели на него. Суэцугу был недоволен. Это чувствовалось по резкости его движений. Он вынул из кармана пакетик с ароматическими шариками дзинтан и бросил один в рот. Окинув взглядом офицеров, спросил:
— Как успехи?
Караев помедлил.
— Село занято нами… — ответил он, морщась.
Японец насмешливо втянул в себя воздух.
— Если бы мы не заняли село, мы тут не сидели бы. Так? Я правильно выразился? Я задавать вопрос: как ваши успехи, есть ли захвачено борсевики? Как много вы потеряли солдато?
— Человек двенадцать, господин Суэцугу, — сказал Грудзинский, поглядывая искоса на Караева.
— Это много! — ответил японец и посмотрел на ротмистра.
Тот нервно хрустнул пальцами и проговорил:
— A la guerre comme a la guerre!
Японец нахмурился:
— Я вас по-росскэ спрашиваю!
— Я говорю: «На войне как на войне»… Без жертв не обойдешься!
Японец отправил еще один шарик в рот, с треском раскусил его и, чавкая, стал жевать.
— Сколько пленных взято? — спросил он. — Где делегаты?
Грудзинский встал и вышел из комнаты, сказав:
— Сейчас все выяснится, господин Суэцугу!
Караев проводил его взглядом и отвернулся к окну. Грудзинский с кем-то поговорил у крыльца. Потом отошел от дома, и шаги его затихли. В штаб донеслось звяканье уздечек: мимо то и дело проезжали конные. Затем потянулись носилки с ранеными. Через полуприкрытую дверь слышались их стоны. Караев захлопнул дверь. Суэцугу прищурился.
— У вас, господин Караев, плохие нервы. Стоны и кровь — это благородное зрелище, они укрепляют мужество солдата. Это лучше любой музыки для солдата… Как вы думаете?
— На вкус да на цвет товарища нет.
— Вы, европейцы, этого не понимаете, — снисходительно усмехнулся Суэцугу.
Грудзинский вернулся не один. Вместе с ним вошел разведчик и отрапортовал, что никого из партизан в селе не обнаружено.
— А кто же двенадцать казаков уложил? Никто, по-твоему?
Караев, не мигая, смотрел на разведчика. Тот выдохнул:
— Не могу знать, а только мы не нашли партизан. Куда-то они в тайгу скрылись.
— Дурак! — сказал Караев.
— Так точно.
— А где тот… как его… Кузнецов?
— Так что кончается… В живот ранило… Очень мучается.
Суэцугу зашевелился и обеспокоенно спросил:
— Кто ранен?
— Кузнецов, который донес о партизанах, — ответил Грудзинский.
Японец встал.
— Надо оказывать ему помощь… Надо, чтобы он говорил. Не надо, нельзя умирать!
Он вышел из штаба.
Грудзинский приказал казаку:
— Кузнецова тащите под навес. От него узнаем, куда скрылись партизаны. Он еще не скоро умрет… А этого убрать, — кивнул он на труп бородатого.
Казак глубокомысленно сказал:
— Преставился, значит, Спиридоныч, упокой, господи, его душу. — Он снял папаху, перекрестился и крикнул в дверь: — Эй, ребята, помогите!
Вошло несколько забайкальцев, взяли труп и ногами вперед вынесли. Положили его позади избы, где уже рядком, по ранжиру, лежали другие. Раненых разместили в тени навеса. Оттуда неслись стоны и ругань.
Один казак, с перебитыми ногами, остервеневший от боли беспрестанно ругался. Его останавливали:
— Тише ты, Саньча, чего ругаешься… Вон, погляди, Лозовой помирает — и то тихо лежит.
— Пущай помирает, мне с его шкуры не шубу шить, мне своя дороже.
— Тише, Саньча!
— Чего тише? Ты мне-ка ноги дашь свои?! У-у!
И в припадке дикой злобы и зависти к тем, кто остался цел, он метался по земле, бил себя по раненым ногам, кричал от боли и старался ударить подходивших. Глаза его горели безумным блеском. Лоб покрылся каплями пота, волосы разметались. Кровь лужей стояла под ним. Он смотрел на нее жадно и кричал:
— Руда моя, руда, куда ж ты, поганая, в землю течешь? У-у, язва! — Он бил землю руками. — Мало я в тебя пота вылил, теперь ты руду мою пьешь…
Кто-то сказал тихо:
— Решился парень совсем!
Услыхав это, раненый окинул безумным взглядом толпу.
— Не я, а ты решился, что за марафетчиков да воров воюешь! Воевали бы они у матери в подоле, кабы не мы, дураки, им свои головы подставили: на, мол, режь, коли желаешь! Вон за ту гадину воюем, которая своих продает и наших не жалеет… Что, не подох еще, гадюка лысая? — крикнул он, увидя, что двое несут Кузнецова. — Куда вы его волокете, дуры! Бросайте сразу в поганую яму!
— Тише, Саньча, и он мучается. Ему в хлебное место пуля угодила…
— А я не мучаюсь? — закричал Санька и страшно поднялся на перебитых ногах, грозя кулаками Кузнецову. — Из-за тебя, иуда, мучаюсь, чтоб тебе каждый день всю жизнь подыхать… Подлюга!
И он рухнул на землю. Последний пароксизм ярости лишил его сил. Руки его судорожно зашарили по телу, точно чего-то ища. Казаки столпились вокруг него.
— Обирается! — сказал один.
— Кончается Санька, — сказал второй, и все сняли папахи.
Кузнецова положили тут же. Синеватая бледность покрыла его лицо, глаза потускнели. Он трудно поводил головой и тихонько стонал. Живот у него вздулся и кровоточил. Пальцы, не переставая, дрожали. Из здания штаба показался Суэцугу и направился к фельдшеру. Караев вышел вслед за ним. Видя закрытые глаза Кузнецова, он протяжно свистнул. Но рябой, доложивший о Кузнецове, понял старшину и сказал:
— Никак нет… Сомлевши только. От водички в себя придет! Сей минут…
Он убежал к колодцу, придерживая рукой болтавшуюся шашку, и быстро вернулся с полным ведром. Набрав воды в рот, он прыснул в лицо фельдшеру. Кузнецов открыл глаза. Суэцугу присел на корточки и сделал знак ротмистру. Ротмистр нагнулся над раненым:
— Вы меня слышите?
Кузнецов мигнул, — значит, слышит. Караев спросил его:
— Где же партизаны? В селе никого нет. Где ваш съезд?
Фельдшер подумал, соображая, потом шепнул:
— Ушли или прячутся… Пить! — И зло простонал: — Возились бы еще больше, дураки они вас ждать!
Грудзинский подошел к Караеву и сказал:
— За раненым надо поухаживать.
Фельдшер с напряжением сказал:
— Девки поднаторели. В лазарете… которые партизан… обихаживали… Наседкина Настя, Ксюшка Беленькая…
— Все, что ли?
— Пить! Шлыковы девки да Верхотуровы… Пить!
— Нельзя вам пить! — сказал Караев.
Старшина отправил казаков с поручением привести к штабу девушек, работавших в партизанском лазарете. Кузнецов опять потерял сознание. Суэцугу встревожился:
— Это что… умирать?
— Нет, при такой ране долго живут, — равнодушно сказал рябой. — Коли чего надо узнать, мы его водичкой…
Резкий стук в дверь вывел Настеньку и ее мать из забытья. Они вздрогнули. Стук повторился. Не слыша ответа, стучавший принялся барабанить кулаком, сапогами и еще чем-то.
— Открывай! — послышался голос из-за двери.
Настенька высвободилась из объятий матери и встала с кровати. Мать испуганно ухватилась за нее.
— Куда ты, доню?
— Стучат! — спокойно сказала дочь. — Надо открыть. Все равно двери вышибут, не поможет.
— Мабуть, то не к нам, — сказала старуха, сама этому не веря.
Но словно для того, чтобы рассеять ее сомнения, тот же голос крикнул:
— Эй, Наседкины, открывайте!
Настенька быстро подошла к двери и взялась за крючок. Мать подскочила к ней и, оттолкнув, шепнула:
— Ховайсь, голубко… Мне, старухе, ничего не будет, а ты молода.
Стук прекратился. За дверью ждали, когда им откроют. Мать толкнула Настеньку в угол, за полог, чтобы вошедшие не увидели ее.
Мать направилась к двери, сдернула крючок и сказала ясным голосом:
— Чего вы стукотите, человиче? Кого вам треба?
— Наседкину.
— Наседкина — це я…
— А Настя где Наседкина?
Голос матери дрогнул и прежней ясности в нем не было, когда она ответила:
— А нема в хате.
— Где она?
— Хиба я знаю? Дивчина своим розумом живе, бо вже добре выросла.
— Придется обыскать хату, мать! — послышался второй голос.
Гулко хлопнула дверь, закрытая матерью. Она встала к ней спиной и сказала, взявшись за косяки:
— Не пущу хату поганить… Добром прошу, уходите… Нема дочки дома.
— Да ну, разговаривать с ней! — сказал первый и шагнул к старухе. Посторонись, мать… Все равно силой возьмем.
