– Ничего, умрем как мужчины, – безразлично сказал Нехези. – По крайней мере, мы можем сказать, что и жили мы тоже по-мужски. Суд богов нас оправдает. Нас ждет скорый конец, а вот фараона…
Не выпуская бокалов из рук, они обменялись безнадежными взглядами, сердясь, что теперь, под самый конец, оказались беспомощны, как малые дети. Из комнат Хапусенеба они вышли вместе и, снова обнажив кинжалы, настороженно скользнули в ночь, а за ними, напряженно вглядываясь в ночную тьму, последовали телохранители его величества.
Сенмут и Хатшепсут спали, когда Нехези стал просить у Дуваенене объявить об их приходе, но, еще прежде чем глашатай тихонько стукнул в дверь, они уже лежали без сна и вслушивались в напряженный шепот в коридоре. Когда Дуваенене вошел, они были уже на ногах и торопливо заворачивались в просторные ночные одежды.
– Верховный жрец и канцлер просят аудиенции, – с поклоном сказал Дуваенене.
Увидев его лицо, Хатшепсут едва не ударилась в панику. Время настало. И как скоро, как скоро! Она кивнула, Сенмут ободряюще улыбнулся ей.
– Впусти их. И останься с нами, Дуваенене. Думаю, то, что они хотят сообщить, касается также и тебя.
Он распахнул двери, Нехези и Хапусенеб торопливо вошли. Он тихо затворил за ними двери, убедившись сначала, что телохранители его величества никуда не ушли со своих постов, располагавшихся у входа и в обоих концах длинного полутемного коридора.
– Говорите, – коротко приказала Хатшепсут, – и не бойтесь меня ранить. Время пришло. Ведь так?
Нехези подошел и сел у ее стола, под небольшим окошком. Хапусенеб, приблизившись, как можно мягче рассказал ей о предложении Тутмоса. Хатшепсут молча слушала. Когда он кончил, она подошла и нежно положила руку ему на плечо:
– Ради себя самого, возлюбленный, тебе надо сегодня же ночью покинуть Фивы и бежать на Север. Я не хочу, чтобы твоя кровь была на моей совести.
– Я никуда не поеду. Мое место здесь, здесь я и останусь. Нехези, Сенмут и все остальные ваши министры скажут то же самое.
– Я все забрала у тебя, Хапусенеб, даже твое сердце. Так неужели я должна отнять еще и жизнь?
Она говорила тихо, почти шепотом, так что двое других слышали лишь ее тон – просящий, умоляющий.
– Я дам тебе золота и солдат. Ты легко найдешь себе пристанище в Ретенну или Гуррии. Пожалуйста, Хапусенеб, оставь меня!
Все время, пока она говорила, его пальцы ощупывали браслет со знаком должности, а сам он качал головой из стороны в сторону и улыбался.
– Нет, нет и нет, – сказал он. – Разве смогу я жить, зная, что предоставил вас судьбе?
– Глупец! Какой же ты глупец! – сказала она в сердцах. – Да что ты, что любой из вас может сделать, оставшись? Течение повернулось против меня, потоп неотвратим!
– Мы можем умереть, – раздался с противоположного конца комнаты голос Нехези. – Мы можем умереть.
Вскрикнув от досады, она бросилась назад, к ложу, и напряженно замерла на его золоченом бортике.
– Мы можем показать Тутмосу, что такое настоящая верность, и принести последнюю жертву долгу. Ни один солдат не станет желать большего, – продолжал Нехези так спокойно, точно пересказывал содержание ежедневных донесений из номов.
Хатшепсут кусала губу, лихорадочно соображая.
– Сколько времени у нас есть? – спросила она. Нехези поднялся со своего места и вышел в круг света посередине комнаты.
– Нисколько, – сказал он. – Теперь, когда Тутмос обнаружил свои намерения, он будет действовать быстро. Первый его удар будет направлен против тебя, Сенмут, самого могущественного князя Египта. Потом он избавится от Хапусенеба, главного служителя храма, а потом и от меня, телохранителя фараона.
– А по-моему, он попытается проделать все это одновременно, – сказал Сенмут.
Весь разговор казался ему глубоким неприятным сном: желтый тусклый свет, три окаменевшие фигуры, слабый вой ночного ветра в закрытых ветроуловителях, и надо всем этим стремительно опускающаяся тьма, которая никогда уже не рассеется и не даст увидеть дневной свет. Голос Сенмута был так же безжизнен и так же плохо повиновался ему, как отяжелевшие руки и ноги.
– Он ударит быстро и сразу и сделает это ночью, боясь, что, если он промедлит, вы, ваше величество, сможете собраться с силами и уничтожить его.
– Как же мало он меня знает, – ответила она. – Окажись он на моем месте, сам Тутмос не колеблясь пролил бы кровь солдат ради одной попытки, какой бы отчаянной она ни была, но я не стану этого делать. Я не буду убивать.
Над ними нависла тяжелая тишина – безразличие, свойственное поражению. Но вот Хатшепсут зашевелилась и послала Дуваенене за Нофрет и рабами.
– Будем вместе есть и пить, пока восходит Ра, – сказала она, – и не станем больше говорить о тяжелых вещах. Вы знаете мои чувства к каждому из вас. Если все, что мне осталось, – просить за вас перед богами, значит, так я и поступлю. Позже, когда мы вместе пойдем зелеными полями рая, мы будем смеяться и вспоминать все, что произошло с нами, как будто то была игра.
Они сидели неподвижно, не глядя на нее, и каждый боролся с чувствами, слишком глубокими, чтобы выразить их словами. Нофрет вошла и тут же отправилась за едой, вином и светильниками. Когда все принесли, они сели на подушки на полу и стали есть, пить за здоровье друг друга и негромко говорить обо всем, что им довелось пережить и совершить вместе, начиная с тех далеких солнечных дней, когда каждый из них получил свой первый пост, и каждое мгновение они подносили поближе к свету памяти, восхищаясь его красотой, ужасом или юмором, и улыбались друг другу, а их глаза светились любовью и смирением. Потом была заря, и пока Хатшепсут стояла перед ними на коленях, а черные волосы падали ей на лицо, они, обняв друг друга за плечи, пропели ей хвалебный гимн, но под конец, когда Ра взглянул на них через окно и омыл каждого прозрачным сиянием, их голоса дрогнули и пришли непрошеные слезы.
Она встала и обняла их, яростно прижимая каждого по очереди к груди, плача вместе с ними в рассветной тишине. Один за другим они пали ниц и поцеловали ее босые ноги, прежде чем кануть в забвение и забрать с собой дни силы и счастья, которые сами же ей даровали, пройти, точно рябь на тихой воде. Хатшепсут повернулась к Сенмуту, бледная, изможденная и словно помолодевшая в нарастающем свете.
– Давай поднимемся на крышу, – сказала она, беря его за руку.
Они вышли из спальни, прошли по лестнице, прилепившейся к наружной стене дворца, и оказались на плоской крыше ее аудиенц-зала. Там они сели, все еще держась за руки, и Сенмут понял, что в последний раз видит величественные пилоны и обелиски Фив. Далеко на западе еще висела ночь, темным серым облаком прильнув к вершинам утесов и туманя свет солнца. Широкий простор Нила уже сверкал в лучах нового дня, искрясь и покрываясь рябью, точно ямочками улыбок. Заросли камышей и высокие пальмы на его берегах стояли оазисами зеленой прохлады. Прямо перед Сенмутом раскинулись сады, где он так часто бродил среди лужаек, статуй, широких аллей и извилистых тропинок, мечтал, смеялся и плакал. Сейчас они были пустынны и тихи, как обычно перед шумным, хлопотливым днем, на траве блестела роса, флаги империи развевались на утреннем ветерке. За ними он разглядел яркие солнечные блики – это солнце играло на золотом носу царской барки, покачивающейся на волнах у причала. Он сделал глубокий вдох, точно пытаясь вобрать в себя все запахи Египта: дыхание илистой воды и сладостный аромат лотоса, свежесть живых деревьев и дуновение мирры.
Он медленно повернулся к ней.
– Благодарю тебя, прекрасное божество, – тихо сказал он. – Благодарю тебя, божественное воплощение, живущая вечно. Я не забуду.
И он нежно обнял ее и целовал до тех пор, пока ветер не сдул зимнюю дымку, а пальцы Ра не обожгли их усталые лица.
Сенмут вернулся к себе во дворец и провел день, незаметно приводя в порядок дела. Полдень еще не наступил, а он уже посадил Та-кха'ет с пожитками и большей частью слуг в свою ладью и велел капитану отвезти ее на Север, к родителям на ферму. Она громко протестовала, чувствуя беду, но Сенмут легко чмокнул ее в щеку.
– Не спорь! – твердо сказал он. – Поезжай к моему отцу и оставайся там до тех пор, пока я не пришлю за тобой. Это ненадолго. Посмотри, я даже музыкантов с тобой отправляю! Пожалуйста, Та-кха'ет, замолчи, а не то я позову управляющего и он тебя побьет!
Она взглянула в его нежно улыбающееся лицо и перестала кричать.
– Хорошо, Сенмут, я поеду. Но если до конца зимы ты за мной не пришлешь, я вернусь! Что ты задумал?
– Что-то очень неприятное, – ответил он. Потом поцеловал ее еще раз и спустился по трапу на собственную маленькую пристань, откуда наблюдал, как веселая красно-белая ладья отошла от причала и матросы опустили в воду весла. Та-кха'ет махнула ему рукой и ушла в каюту, все еще сердясь, но он стоял и смотрел вслед ладье, пока ее корма не скрылась за поворотом и не растаял пенный след на воде. Только тогда он медленно поднялся по ступеням и зашагал по аллее опустевшего сада. Солнце горячо припекало, но без обычного для лета тяжкого удушливого зноя. Сенмут пришел к пруду, скрестив ноги, сел на траву и сидел, уставившись в коричневую воду, в глубине которой плавали рыбы, а над поверхностью носились стрекозы, и ни о чем не думал. Но как он ни старался, слышать собственное учащенное дыхание и биение здорового сердца не перестал. Великая любовь к жизни всколыхнулась в нем, и ему не хватало сил подавить ее. Он застонал и прикрыл лицо рукой. Младший управляющий тронул его за плечо:
