Георг Эберс - Невеста Нила

Но можно ли было наказать смертью проступок дамаскинки?

Хотя она принимала несомненное участие в спасении монахинь, но тем не менее оставалась безвыездно в Мемфисе и не присутствовала при трагедии, разыгравшейся на нильском рукаве. Кроме того, Пауле, как женщине набожной, было простительно вступиться за монахинь, своих любимых соотечественниц, подвергавшихся несправедливому преследованию.

Отман красноречиво высказал все это и строго прервал Обаду, как только тот заикнулся о смертной казни со своего места на скамье свидетелей. Слова кроткого, снисходительного судьи подействовали на большинство присутствовавших мусульман. Личность Паулы вызывала их расположение; они не могли забыть, что ее отец был самым доблестным из их противников.

Судебное заседание закончилось очень странно: единоверцы обвиняемой — якобиты — единогласно требовали ее смерти, тогда как из среды арабов только один, сидевший на судейском месте, соглашался с ними.

Но приговор все-таки был утвержден. Бледного Ориона, который не помнил себя от ярости и горя, готовились увести обратно в одиночную келью. Торжествующий Обада, проходя мимо узника, крикнул ему на ломаном греческом языке:

— Завтра придет и твоя очередь, сын мукаукаса.

«А потом и твоя, сын рабыни!» — мысленно ответил юноша и чуть не произнес этого вслух.

Но перед ним стояла Паула, и он опасался еще больше раздражить ее врага. Из опасения ухудшить участь любимой девушки Орион молча пропустил мимо себя черного векила и Горуса Аполлона.

Едва за ними затворилась дверь, как взволнованный кади благосклонно кивнул юноше и сказал:

— Ты поступил благоразумно, мой друг! Орел должен помнить, что он не может пользоваться своими крыльями в тесной клетке так же свободно, как на просторе пустыни под открытым небом.

Отман подал знак тюремщикам, чтобы они отвели заключенного, и отошел в сторону, пока Орион и Паула прощались друг с другом издали. Потом он приблизился к Пауле. Дамаскинка поразила его своим мужеством: гордое спокойствие не оставило ее даже в ту минуту, когда суд произнес над ней смертный приговор.

— Ты осуждена, благородная девушка, — сказал кади, — но халиф, наш повелитель, и милосердный Бог могут помиловать тебя. Обратись с молитвой к Творцу Вселенной, а я, при содействии некоторых друзей, буду ходатайствовать за тебя перед моим государем.

Отман скромно отклонил благодарность Паулы и, когда ее увели, заметил на цветистом, образном языке своего народа поджидавшим его товарищам:

— Сердце у меня болит от горя. Тяжело согласиться с несправедливым приговором, но признавать Обаду своим единоверцем и покоряться ему — все равно, что взвалить себе на плечи земной шар!

Выйдя из зала суда, старый жрец немедленно попросил аудиенции у векила. Обада без церемоний выгнал тюремного сторожа с женой и грудным ребенком из их комнаты, чтобы остаться наедине с Горусом и узнать, какой род смерти придумал он для осужденной.

Его предложение понравилось негру, но в то же время показалось чересчур рискованным. Однако упрямый старик сумел настоять на своем.

Обаде было крайне важно доказать прямое участие Ориона в бегстве монахинь. Между тем жрецу случайно попался в руки документ, служивший неопровержимой уликой против обвиняемого юноши.

Сегодня рано утром, пока еще не наступила жара, началось переселение Горуса Аполлона в его новое жилище. При нем были перенесены только наиболее ценные и важные рукописи. Размещая их собственноручно в небольшом письменном столе, которым пользовалась перед тем дочь Фомы, он нашел в одном из ящиков письмо, брошенное туда второпях Орионом, когда тому не удалось повидаться с любимой девушкой: его ждал в тот вечер Амру.

Эта восковая дощечка с полустершимися строками могла вполне убедить судей в виновности молодого человека, и жрец обещал вручить это вещественное доказательство лишь на том условии, что ему предоставят распорядиться участью дамаскинки.

Когда они оба выходили из комнаты сторожа, Обада вторично обратился к Горусу. Презрительно взглянув на красивую молоденькую жену сторожа с ребенком в руках, негр злобно заметил, что они все трое подвергнутся казни, если сын мукаукаса хотя бы на одну минуту будет выпущен из своей комнаты. Затем помощник Амру прыгнул на лошадь, чтобы отправиться домой, тогда как старик поехал на своем осле сначала в Курию. Здесь он уговорил старшего сенатора созвать в тот же вечер чрезвычайное собрание и вскоре вернулся на свою новую квартиру.

Комната жреца была тщательно убрана, защищена от солнца и настолько прохладна, насколько можно было требовать при таком палящем зное. Заботливые хозяйки велели опрыснуть водой каменный пол, расставили повсюду цветы; разложили свитки рукописей и прочие вещи по ящикам и столам. Образцовая чистота и нежный аромат, наполнявший кабинет ученого, приятно подействовали на него. Какая отрадная перемена жизни! Горус опустился в свое старое, любимое кресло и потирал от удовольствия морщинистые руки. Когда маленькая Мария пришла звать его к обеду, он улыбнулся и пошутил с бойким ребенком. Пульхерия дожидалась старика в виридариуме, чтобы идти с ним в столовую. Обед понравился жрецу, и он благосклонно посматривал на присутствовавших женщин; они все были налицо, исключая гречанку Евдоксию, не вышедшую к столу вследствие легкого нездоровья.

Горус сказал каждой какое-нибудь ласковое слово, и его старческое лицо приняло приятное выражение, когда он сравнивал свою прежнюю обстановку с теперешней, подтрунивая над неудобствами холостого житья. Бросив на Пульхерию лукавый взгляд, ученый заметил, что с приездом Филиппа их семейный кружок превратится в настоящую звезду, потому что египтяне постоянно изображают звезды с пятью лучами. Так рисовали и вырезали их на камне древние, у которых даже число пять обозначалось звездой.

— Но когда приедет Филипп, нас будет шестеро! — воскликнула Мария. — К тому времени Паулу, наверное, освободят из тюрьмы.

— Дай Бог! — произнесла со вздохом Иоанна.

— Что с тобой? — спросила жреца внимательная Пуль, заметив резкую перемену в его лице.

Вся веселость Горуса Аполлона мгновенно исчезла; он нахмурил брови, крепко сжал губы и нехотя ответил:

— Так, ничего… Но я прошу раз и навсегда не упоминать об этой девушке в моем присутствии!

— О Пауле? — с удивлением сказала Мария. — О если б ты знал…

— Я знаю достаточно! — прервал старик. — Я люблю вас всех; вы все мне дороги; мое старческое сердце радуется среди вас; я отдыхаю в вашем доме и бесконечно вам благодарен, но когда вы произносите ненавистное имя и стараетесь расположить меня в пользу этой женщины, я готов бросить все и немедленно вернуться туда, откуда пришел!

— Горус, Горус, что это значит?! — воскликнула огорченная Иоанна.

— Это значит, что в вашей Пауле воплотились все пороки, которые делают ненавистным для меня так называемое «высшее» сословие. У нее в груди холодное, предательское сердце; она отравила мне много дней и ночей; короче: я скорее согласен жить под одной кровлей с ящерицами и змеями, чем…

— Чем с ней, чем с Паулой?… — прервала запальчиво Мария.

Пылкая девочка вскочила с места. Ее глаза блестели, голос дрожал от волнения, когда она прибавила:

— Неужели ты не шутишь, а говоришь серьезно? Возможно ли это?

— Не только возможно, но даже несомненно, милое дитя, — отвечал старик, протягивая к ней руку.

Внучка Георгия отступила назад и запальчиво воскликнула:

— Я не хочу слышать от тебя ласковые слова, если ты отзываешься так дурно о Пауле! Почтенному старику следует быть справедливым! Ты совсем не знаешь ее, и то, что ты сказал о сердце этой девушки…

— Перестань, Мария! — унимала ее Иоанна, а старый жрец проговорил загадочным и серьезным тоном:

— Глупенькая вострушка, Паула может принести и мне, и вам большую пользу, если мы не будем тревожить себя излишней печалью о ней. Ее сегодня судили, и скоро сердце дамаскинки перестанет биться.

— Она осуждена? Праведное небо! — вскрикнула Пульхерия, вскакивая с места.

— Объясни, ради Бога, почтенный Горус! — с тревогой произнесла хозяйка дома. — Грешно шутить подобными вещами. Правда ли это, возможно ли? Эти негодяи, эти… Я догадываюсь по твоему виду, что Паула приговорена к смертной казни?

— Да, — хладнокровно отвечал старик, — она будет казнена.

— И ты до сих пор умалчивал об этом? — укоризненно заметила Пуль, заливаясь слезами.

— Ты мог шутить и смеяться, ты!… О как это гадко с твоей стороны! — вскричала вне себя Мария. — Если бы ты не был таким слабым, дряхлым стариком…

Иоанна снова заставила девочку замолчать и спросила, рыдая:

— Ее хотят казнить, обезглавить? Неужели она, дочь Фомы, не будет помилована? Ведь Паула не принимала участия в стычке с арабами!