О делах говорили через день. В кабинет были званы Унковский, Домашнев и Выговский.
И спрашивал гетман без лишних слов:
— Писал я к царскому величеству, чтоб он, великий государь, за благословением Божиим был над нами государем царем и великим князем самодержцем всея Русии. Привез ли ты царский приказ о том? Царское величество государем нам будет ли? Велит ли мне и Войску Запорожскому быть под его царского величества рукой? В той грамоте, что ты явил мне, о том не написано.
— Царское величество вас пожалует, под своей царского величества рукой быть велит, — ответил Унковский, — если ты, гетман, и все Войско Запорожское от Коруны Польской и от Великого княжества Литовского будете свободны без нарушения вечного договора.
— Мы целовали крест королю Владиславу! — гетман помрачнел. — Ныне в Польше королем избран его брат, Ян Казимир. Этого короля мы не выбирали, не короновали, креста ему не целовали. Бог избавил. Мы царского величества милости ищем потому, что от Владимирова святого крещения у нас одна благочестивая христианская вера и власть мы имели одну. Отлучили нас неправдами своими и насилием лукавые ляхи. Коли Запорожское Войско да вся Белая Русь с Московской единой стороной будут, никакой неприятель ей тогда не страшен.
Глянул на Унковского одним глазом, из-под надвинутой брови.
— Мним себе, что великому государю мы, православные христиане, не годны. Вот и не хочет быть к нам милостив, отгоняет нас от своей ласки. В нашем разоренье ратными людьми нам не помогает. А от нас к царскому величеству желанье и прошенье было с великим радением! И ныне бьем челом и послов своих шлем!
— Такие речи говоришь ты, гетман, не памятуя царского величества к себе и к Войску Запорожскому великих милостей, — возразил Унковский с достоинством. — Царское величество пожаловал вас: хлеб и соль и всякие товары разрешил покупать в своих городах. У вас бы в Войске Запорожском многие померли бы с голода. За хлебным недородом против поляков вам и стоять было бы невмочь. Когда мы шли в запорожские земли от Путивля, всяких чинов люди за великого государя Бога молят. И тебе б, гетман, царского величества милость надобно знать и памятовать.
— Я служить великому государю со всем Войском Запорожским рад! — ответил гетман коротко, но с чувством.
Унковский спросил:
— Нынешняя война с поляками и Литвой доколе будет, чем ту войну кончать хотите?
— Конец войне Бог ведает, — ответил гетман и, рассказав об обидах и бедах, причиненных Украине польскими панами, о новом посольстве от короля, сообщил: — Прислали поляки ко мне спрашивать, почему мы ищем для себя нового государя, а я ответил: вы нас имели хуже собак, и мы отныне и до скончания века под властью королей ваших и в вашем подданстве быть не хотим.
И спрашивает Унковский:
— Мы слышали, что хан и его мурзы собираются за большой выкуп отпустить Потоцкого и Калиновского из плена, верно ли?
— Не бывать тому! — засмеялся гетман. — Покаместа я жив, свободы им не будет. Ни хан, ни царевичи, ни мурзы без моего совета их не отдадут. Что я и Войско Запорожское похотим, то над ними и учинят.
Московский посол ответами гетмана был доволен, но напоследок пожаловался на разбой, который творят казаки в порубежных городах: пчел крадут, хлеб и сено свозят, селятся, ни у кого не спросясь.
Гетман тотчас приказал Выговскому написать в порубежные города указы, пригрозив даже за малые вины карать преступников смертью без пощады.
На том переговоры закончились.
В Москву гетман отпустил Унковского уже через три дня, отправив с ним своего посла Федора Вешняка.
Чигиринский полковник вез государю новую челобитную гетмана и Войска Запорожского. В той челобитной сказано было:
«Только вашему царскому величеству низко бьем челом:
от милости своей не отдаляй нас, а мы Бога о том молим, чтоб ваше царское величество, яко правдивый и православный государь, над нами царем и самодержцем был. И за таким совокуплением всего православия надежда в Бозе, что всякий неприятель на главу погибнет».
9
Один из привилеев, выданных паном Смяровским людям, на которых Речь Посполитая могла положиться, сработал.
Адам Кисель в те дни получил от агента краткое, но толковое сообщение:
«Посол его королевской милости пан Смяровский и его свита взяты под стражу. Полагают, что Хмельницкий отпустит их, когда приедут комиссары, но комиссаров задержит. С Москвой заключен тайный союз. Был посланник. И снова отправили своих послов к царю. Слышно, что Москва должна разрешить, чтобы против литовского войска стали ее войска, не допуская литовское войско переходить за Днепр, и чтобы Хмельницкий мог со всеми силами идти на польское войско. Пришла сильная орда и расположилась около Бердичева. Казаки с крестьянами собираются поголовно. Хмельницкий знает все, что делается в Польше, всегда имеет сведения. С ордой недавно наново взаимно присягнули, чтобы население не забирать и убытков ему не делать, до самой Вислы. Дальше татарам дана свобода. Пересылать сообщения трудно. Все пути преградили крестьяне»
— Это война! — сказал себе Адам Кисель, и ему стало дурно от немощи, от невозможности встать на пути Молоха. — Господи! Неужто мало натерпелись люди? Неужто они не смыли грехи кровью? Сколько ее пролилось! Ничего ты не значишь, премудрый воевода. Призрачное у тебя воеводство, призрачны дела твои. Умирать пора…
И долго, грустно смотрел на цветущие яблони.
10
Пану Смяровскому обвинений явных приписать не могли, но пани Елена места себе не находила, нервы у нее совсем сдали.
Однажды ночью проснулась от собственного крика.
— Что ты? — удивился Богдан.
Она дрожала, да так, что зубы стучали. Приснилось ей: Богдан сидит и смотрит на нее. Сидит и смотрит, а ей сказать ему нечего. Ведь не виновата перед ним. Ни в чем не виновата.
Выбралась пани Елена из-под одеяла, сползла на пол.
— Не виновата! Не виновата!
Богдан совсем проснулся. Сел.
— О чем ты?
— Смяровский! Смяровский, будь он проклят!
Она на коленях поползла к туалетному столику, трясущимися руками разгребла склянки и безделушки. Не могла в темноте найти. В отчаянье смахнула все. Богдан встал, зажег свечу.
— Вот! — показала она на коробочку с перстнем.
— Вижу.
— Здесь яд! Он пришел ко мне и сказал… Я на него закричала. Я, честное слово, на него закричала, но я боялась… сказать тебе. Я боялась его, боялась тебя.
Глаза ее потянулись к столу: увидала кубок.
— Я докажу тебе, что не виновата.
Вскочила на ноги, подбежала к столу, отвинтила камень, слила каплю жидкости в бокал, плеснула туда же вина из скляницы. Поднесла бокал к губам.
Богдан метнулся через комнату, ударил пани по лицу, бокал со звоном ударился о стол, об пол… Она вскрикнула, пошла к постели и остановилась в нерешительности.
— Куда мне теперь? В тюрьму?
— В постель, — сказал Богдан. — Все это был сон. Спи. Тебе это все снится.
Она легла. Он подошел к постели, сел. Поставил свечу на столик. Наклонился, чтобы задуть свечу, но тут застучали бойкие лапки: проснулась собачка. Подбежала к лужице на полу, лизнула. Посмотрела на хозяйку и еще раз лизнула. Пани Елена и Богдан глядели на собачку, замерев. Песик вдруг потянулся мордой к потолку, хотел, видно, завыть, но горло перехватило судорогой. Тогда он лег и вытянулся.
— И я бы вот так, — сказала пани Елена.
— Сон это, — Богдан задул свечу. — Спать надо.
Наутро Смяровского пытали, ничего не выпытали и утопили.
Узнав о его казни, король издал виц о посполитом рушении. Князь Иеремия Вишневецкий обратился к шляхте со своим воззванием.
На Украину двинулись войска польного гетмана Фирлея и Лянцкоронского, навстречу им поспешил брацлавский полковник Данила Нечай.
Хмельницкий вышел из Чигирина 31 мая. Война началась.
1
Голубые глаза Данилы Нечая стали темными, как темнеет к вечеру вода в озерах.
— Я за Богдана в огонь пойду. Скажет: иди — и пойду… Но ведь за него же и обидно. Выговскими себя окружил. А кто они, Выговские, — те же поляки! Чего он хочет-то, Богдан? Скажи мне. Ты возле него, ты — знаешь?!
— Спать пора, — сказал, хмурясь, полковник Кричевский. Разговор ему не нравился.
Кричевский, оставив должность писаря, получил полк и пришел к Нечаю, чтобы отразить удар Фирлея и Лянцкоронского и потом уйти далее, в Литву, на помощь казачьим отрядам, бившимся с гетманом литовским Янушем Радзивиллом.
По случаю встречи полковники устроили сражение с горилкой, и многие казаки в том застолье были ею побиты, но оба полковника держались в седле: Нечай — по молодости, Кричевский, наоборот, по седоусой матерости, да и толст он был, как две бочки.
