По случаю встречи полковники устроили сражение с горилкой, и многие казаки в том застолье были ею побиты, но оба полковника держались в седле: Нечай — по молодости, Кричевский, наоборот, по седоусой матерости, да и толст он был, как две бочки.
— Не пора ли нам спать? — повторил пан Кричевский. — Не дай Господь, их милости Фирлей и Лянцкоронский пожалуют да и опохмелят нас полной мерой.
— Э, не-ет! — отмахнулся Данила Нечай. — Ежели я гуляю, казаки в дозоре, в сто глаз глядят, а когда они гуляют, я в три глаза гляжу.
— В три?! — удивился Кричевский.
— В три! — упрямо кивнул головой Данила Нечай. — У меня есть око недреманное. Эй! Микша!
Появился тихий улыбчатый казак.
— Пистолет и платок. Да свечу поставь.
Казак поставил на другом конце стола свечу, принес пистолет и завязал Даниле глаза.
Данила пальнул и промахнулся.
— Я же говорю, спать пора, — сладко зевнул Кричевский. — Хватит, пьяны.
— Ты — не знаю, а я как дуб! — возразил Данила Нечай. — Вот пойду, сяду на куриный насест и не сверзюсь. Час буду сидеть и не сверзюсь, потому что как дуб. Пошли.
— Пошли, — согласился Кричевский.
Ласковая ночь, синяя, пахнущая парным молоком, стояла, огороженная от туманов плетнями. Месяц, как люлька, висел, прибитый к золотому гвоздю звезды.
Глядя на небо, казаки справили нужду.
— Парубков не слышно, — сказал Кричевский. — Теперь самое время песни петь, да вот не до песен…
— Пошли! — сказал Нечай.
— Куда?
— На насест залезу и не сверзюсь.
— Ну зачем тебе на насест лазить. Я верю, что усидишь.
— Знаю, как ты веришь! — погрозил пальцем Нечай и решительно направился в курятник.
Особенно даже не потревожив куриное всполошное семейство, Данила по лестнице забрался под крышу, встал ногами на жердь, пристроился, держась рукой за перила, а потом отпустил руки.
— Видишь?
— Вижу, — сказал Кричевский, садясь на солому возле открытой двери курятника.
Вздремнул и сам не понял, сколько времени прошло. Вдруг заорал петух. Кричевский вскочил на ноги. Тотчас очнулся.
— Данила!
Насест заходил ходуном, куры загомонили.
— Чего пугаешь? — ответил голос сверху. — Чуть из-за тебя не сверзился.
— Слазь! Хватит тебе.
— То-то! — сказал Данила и спрыгнул наземь.
Вышел из курятника довольный, облизнул пересохшие губы.
— Молочка бы, утром встанем — как с гуся вода.
— Не будить же людей.
— А зачем будить? Погреб-то вон, возле шелковицы.
— Темно, — сказал Кричевский неуверенно.
— Я ночью, как кошка, вижу, — сказал Данила.
Забрался в погреб, достал две кринки молока. Выпили. Поглядели друг на друга, и Данила полез за другой парой.
Кринки повесили на колья, сушиться.
Тут дверь хаты скрипнула, и в белой исподней рубахе вышла из дому старуха.
Казаки тотчас залегли там, где стояли, в махнувшую в рост на хорошем солнце лебеду. Старуха, ворча, побродила по двору, затворила дверь в курятник, подошла к погребу, понюхала недоверчиво воздух, зевнула, перекрестилась и пошла досыпать.
— А хорошо тут! — сказал Нечай. — Небо-то над головой — ого какое! Не пойду в хату, здесь буду спать.
— Спать так спать! — откликнулся Кричевский и захрапел, да так, что в гнезде на шелковице воробьиха от страха пискнула.
Данила удивился столь великому храпу, хотел покачать головой, но только вздохнул и ухнулся в сине море на самое дно.
2
Полковник Кричевский проснулся от едва уловимого посвиста сабли. Его так и подбросило с земли, но ничего страшного не случилось.
Казак Микша, повесив через голову корзину, подбрасывал в воздух прошлогодние яблоки, а Данила, голый по пояс, пламенея алыми шароварами по двору, разрубал те яблоки на лету саблей.
— Пан полковник! — обрадовался пробуждению Кричевского Данила. — Пошли в колокола звонить. Людям Богу молиться пора за нас, грешных.
— Уволь! — сказал Кричевский, снова опускаясь в помятую траву. — Я, коли не высплюсь, весь день хожу сердит и ем плохо.
— Как знаешь, — согласился Данила, подсекая очередное яблоко. — Довольно, Микша! Одеваться неси.
Колокольня в селе была высокая, а колокола на ней невеликие. Звонарь ожидал полковника.
— Нынче день великомученика Георгия Нового, — сказал Даниле звонарь.
— Это который змия копьем проткнул?
— Нового, говорю! Тот Георгий Старый. Новый пострадал от безбожного царя Селима-турского.
— Постараюсь ради святого! — пообещал Данила, взбегая по крутой лестнице на площадку, где висели колокола.
Посмотрел из-под десницы на сверкающую ленту Южного Буга, поплевал на ладони и, обматывая запястье веревкой, подмигнул стрижам, летавшим вокруг колокольни.
— Хорошо!
И сразу же ударил во все три колокола, добавляя солнцу серебра и радости.
Звонил и видел, как скачут поймой шестеро казаков — из ночной разведки возвращаются. Опытным глазом приметил — шибко скачут, видно, вести у них скорые.
3
Весь день готовились к бою. Без страха, без спешки. Данила Нечай ожидал других своих разведчиков. То, что ляхи идут, — знали, теперь нужно было понять, куда идут, какими силами, чего хотят получить. К вечеру картина прояснилась.
Наступление шло двумя колоннами: Фирлей — на Заслав, Лянцкоронский и Остророг — на Старо-Константинов. Причем эта вторая колонна в свою очередь тоже разделилась. Половина отряда повернула на Межибож.
— Сначала бьем, которые ближе! — решил Данила Нечай.
— Хорошо бы разом кончить Лянцкоронского и Остророга, — предложил Кричевский, — Фирлей сам убежит.
— У Лянцкоронского и Остророга, у обоих тысяч семь, — стал подсчитывать Нечай. — К Межибожу идет чуть меньший отряд, но сильный — крылатая конница да наемники… А у нас сколько?
И засмеялся.
Охочих людей, крестьян и всякой голытьбы, у одного Кричевского было тысяч тридцать.
Польский отряд, насчитывающий менее трех тысяч, подходил к Межибожу. Сотни две поскакали к замку, но со стен ударило несколько пушек, и поляки, покрутившись у города на виду, отошли.
Командиры решили дать отряду передышку. Кашевары принялись варить обед.
Сидевшие в засаде казаки теребили Нечая:
— Пора!
— Нет! — говорил он. — Пусть каша сварится.
Каша сварилась, грозные воины, вооружась ложками, сели возле котелков.
— Бей! Бей! — Данила Нечай взлетел на коня и повел свою конницу на панов.
Полверсты — тоже расстояние. Паны успели подтянуть подпруги, и кто-то даже очутился в седле. Однако бой походил все же на побоище.
4
Плохо вооруженное, но охочее до настоящего дела войско Кричевского не столько побило врага, сколько напугало.
Региментарии надеялись на легкий успех, собирались сбить казачьи пограничные заслоны, а напоролись на войско.
Фирлей, собрав остатки разбитых отрядов Лянцкоронского и Остророга, бежал в Збараж.
Из Збаража Фирлей послал письмо в Замостье князю Иеремии Вишневецкому. Звал на помощь, предлагал командование.
Остроносый, отцветший князь Иеремия сидел за огромным пустым столом, на котором лежало письмо Фирлея.
У князя вошло в привычку проводить несколько часов в кабинете, в полном одиночестве. Дом замирал, боясь потревожить суетой важную работу его милости, а его милость, усевшись в кресле, сидел и смотрел перед собой на стол, на стены, и всех его мыслей хватало лишь на то, чтобы сказать себе: «Это — стол. Это — стена». Иногда его тревожила муха, и он следил за ее полетом, теряя из виду и радуясь, когда глаза успевали за мушиными нелогичными перемещениями в пространстве.
Дел у князя Иеремии не было. За много лет у него впервые в жизни не было никаких дел. Все его несметные богатства города, люди, земли, замки, табуны, стада, реки и озера — все или почти все было потеряно. Все битвы были проиграны, войско распалось, и теперь разбежались слуги.
В отчаянье он вызвал к себе в Замостье племянника князя Дмитрия.
— Вручаю тебе единственное мое сокровище, сына моего Михаила, — сказал Иеремия Дмитрию, и слезы стояли в его сумасшедших черных глазах. — Ты отвезешь князя Михаила в Трансильванию к Ракоци. Я посылаю трансильванскому князю мою нижайшую просьбу прислать мне десять тысяч войска и сто тысяч талеров. Войско и деньги мне нужны для того, чтобы вызволить из лап Хмельницкого наши владения. Князь Михаил останется у Ракоци заложником до тех пор, пока я не возвращу князю одолженные деньги.
Под Ракоци был шаткий престол, но трансильванский князь хотел добыть себе польскую корону. У него был союз с Матеем Бессарабом, с Василием Лупу, посылал он и к Хмельницкому, прося его поддержки. Польская корона нужна была Ракоци для большого общего дела: он надеялся объединить силы и стряхнуть с европейских народов турецкую обузу. Однако у каждого правителя были свои большие заботы, каждый о себе думал. Хмельницкий в помощи отказал, к видам Ракоци на польскую корону отнесся как к делу нестоящему, мало ли какие капризы у вельмож бывают?
